Пьер поднимает голову от газеты.
– Тут три подписи. Кто такие Иорданская и Федорова, я не знаю, а Криворучко – это мой сосед…
Луи хохочет:
– Чем же ты ему так насолил?..
Вечером в комнате общежития Пьер жует бутерброд с сыром и читает машинописные страницы журнала “Грамотей”. На столе лежит лист университетской многотиражки. Раздается стук в дверь, в комнату заходит Микола с сигаретой.
– Спички есть?
Протянув зажигалку, Пьер продолжает читать. Микола прикуривает и остается стоять у стола.
– Ты считаешь меня свиньей?
Пьер поднимает на него внимательный взгляд, пожимает плечами. Микола указывает на динамик на стене и машет рукой, зовет Пьера в коридор. Он пускает воду в раковине, откручивает кран душа до предела. Под шум воды он шепчет:
– Я тут ни при чем. Меня вызвали в комитет комсомола и велели подписать…
– Зачем?
– А я почем знаю! У них спроси… Не бери в голову. Пойдем лучше выпьем, у меня маленькая есть…
Пьер качает головой.
– Это ты зря…
Дверь закрылась за Миколой. Пьер стоит у окна, глядя в темноту. Он проводит пальцем по подоконнику. Берет с батареи тряпку, вытирает пыль.
На Чистых прудах Успенский с Пьером вылезают из переполненного трамвая и идут по бульвару к Харитоньевскому переулку.
– …В ней какая-то гордость непонятная, – говорит Пьер. – Но обаятельная. Она из какой-то известной семьи?
Успенский смеется:
– Кирка? Ага, герцогиня! Мать в детском саду корячилась, музработник, за воробьиную зарплату. Отец на фронте сгинул…
– Она так уверенно держится…
– Мы тут все – большие аристократы. Голода такого нет, как в войну, вот мы и обнаглели… Я, к примеру, дворовая шпана. А все-таки приняли во ВГИК, кончил операторский. Еще и стипендию платили… У вас же это невозможно.
– Почему? – удивляется Пьер.
Они сворачивают в Харитоньевский.
– …Мама заработала денег в Америке, – рассказывает Пьер. – Я почти год готовился, прошел конкурс и поступил в Эколь Нормаль. У нас это очень важный университет…
– Бесплатно?
– Конечно. С очень приличной зарплатой…
Они заходят в подъезд, поднимаются по лестнице.
– С зарплатой? – в свою очередь удивляется Успенский.
– Мы подписывали обязательство после окончания работать на государственной службе. Поэтому – зарплата, а не стипендия…
На площадке Валера ключом отпирает дверь и пропускает Пьера в квартиру. Они идут мимо кухни. Женщина стирает белье в корыте, девочка, сидя на полу, играет с тряпочками, старик в тельняшке хлопочет у плиты.
В комнате отец Успенского, пожилой обрюзгший мужчина, сидит у подоконника, прижимаясь ухом к приемнику. Он оборачивается и, увидев незнакомого человека, мгновенно выключает радио.
– Все свои, это Петя, мой приятель, – говорит фотограф. – Мы на минуту…
Поколебавшись, отец хмуро кивает Пьеру и включает приемник. Сквозь рокот и треск глушилок доносится бархатный голос, говорящий по-русски.
Шторы задернуты, в комнате полумрак. Пьер оглядывает холостяцкий беспорядок – незастеленную постель, матрац на полу, книги на столе и подоконнике. На буфете стоит пишущая машинка “Эрика” с вправленным в нее листом. Валера выковыривает из кипы бумаг тетрадку машинописных листов, согнутых пополам, и молча протягивает Пьеру – “Грамотей”, номер первый.
Успенский ныряет в закуток, отгороженный досками и занавеской, там стоит фотоувеличитель, на веревке сохнут снимки. Он вытаскивает сумку и аппараты, заряжает кассету. Отец выключает радио и встает:
– Ты будешь свет в уборной гасить? Они меня чуть не убили! Панька орала, что в следующий раз милицию вызовет…
Успенский, сидя на полу, укладывает объективы. Он поднимает голову и внимательно смотрит на отца:
– Ты пенсию получил?
Тот безнадежно машет рукой:
– Ладно… У меня щи. Могу и вас накормить…
– Не, у нас цейтнот, мы опаздываем… Знакомься – Пьер Дюран, наш французский друг.
Отец бросает растерянный взгляд на Пьера, протягивает ему руку:
– Владимир Евтихианович… Валерка, ты в своем уме? Иностранцев водить в наш зверинец…
– А чо? Широкие массы империалистов знакомятся с трудовыми буднями советского народа…
Отец и Пьер смеются.
– Не хотите щей? Ну, хоть посидите со мной, парни, чего ж я все один как сыч…
Он выходит в коридор. Валера застегивает сумку, отодвигает стул, садится.
– Он чего-то не в форме. Извини, придется посидеть…
Пьер в изумлении разглядывает фотографию на стене – сияющий Уинстон Черчилль в смокинге и бабочке, с сигарой во рту, протягивает к публике растопыренные пальцы в знак победы.
– Вот кого не ожидал тут встретить…
– Ты что? Старик на Черчилле помешан. У него два авторитета – сэр Уинстон и Анатолий Максимович Гольдберг.
– Кто это?
– Обозреватель Би-би-си… Батя, конечно, со странностями, но он и хлебнул прилично… Под Сталинградом тяжелое ранение и контузия. На этом его война кончилась. А в сорок шестом загремел на десять лет, восемь отсидел…
– За что?
– “За то, что вы живете на земле…” Это вопрос риторический. Мать не дождалась, умерла от рака.
Они помолчали.
– А кто он по профессии, твой папа?
– Преподаватель марксизма. Сейчас-то на пенсии…
– Как его отчество? Евтихан…
– Евтихианович… Мы вообще-то – поповского роду. И дед, и прадед были священники в Воронежской губернии.
– Сын попа преподает марксизм?! – поразился Пьер.
– Так оно примерно одно и то же… Пастыри, едрена вошь! Только у деда приход был в селе Малая Верейка, а у бати – Плехановский институт…
Книги со стола сдвинуты, отец Успенского ест щи. Перед ним кастрюля, чекушка водки и рюмка, кильки в консервной банке, нарезанный черный хлеб.
Пьер, сидя за столом, рассказывает:
– В сорок седьмом году у нас коммунисты получили на выборах двадцать восемь процентов. Потом, конечно, стало поменьше, но все равно после войны партия была на подъеме… Первый удар был доклад Хрущева Двадцатому съезду. Потом – Венгрия. Расправа с венгерской революцией вызвала массовый выход из партии. А теперь еще – война в Алжире…
– К сожалению, кризис марксизма сегодня – общемировой… – Отец Успенского выпивает рюмку, с аппетитом закусывает килькой. – Не могло пройти даром, что Сталин хозяйничал в лавке столько лет. На самом деле он никогда не был марксистом, марксистская диалектика ему никак не давалась. Это же не банк в Тифлисе грабить. “Вопросы ленинизма” – набор банальностей. А “Экономические проблемы социализма” к реальности имеют такое же отношение, как оперетта… Бухарин позволял себе шуточки по поводу марксизма Кобы, вот за это и поплатился…