В начале октября Александр вернулся в Гейдельберг, где должен был приступить к работе в фирме Фризе.
Жил он у фрау Верниц, в доме на берегу Некара. Вечерами иногда поднимался на замковую гору, чтобы посмотреть на утопавший в красном зареве город, но прежних чувств уже не испытывал. Что-то в нем наглухо затворилось, и хотя он убеждал себя, что жизнь продолжается и нельзя поддаваться гнетущей ностальгии, не ощущал радости при виде молодых женщин. Возможно, причиной тому был сон, который снился ему пару раз, оставляя на дне души темный осадок.
Ему снилась смерть панны Эстер.
Анджей, закончив гимназию, вернулся в Варшаву, где поступил на Медико-хирургическое отделение Императорского университета. Поселился на Новогродской. Хозяйство в доме по-прежнему вела Янка.
Известия, которые спустя несколько месяцев стали приходить из Варшавы, могли только радовать родителей. Как писал Янек Дроздович, чьи письма время от времени попадали на письменный стол в кабинете на Ронштрассе, Анджей к каждому экзамену готовился с таким же усердием, как, вероятно, во времена Нерона неофиты постигали истины веры перед кровавой расправой на посыпанной песком арене Колизея. Когда Янек однажды спросил у него, чего ради он так рьяно штудирует тысячестраничные труды Вейсмана и Елагина, Анджей шутливо — хотя глаза оставались холодными — ответил, что готов сделать все, даже душу продать, лишь бы узнать, как можно победить смерть. Профессора Модзелевский и Аркушевский из клиники на Церкевной признавались, что у них давно не было таких студентов.
Высокий, красивый, элегантный, всегда в хорошем расположении духа, он охотно захаживал к Лурсу, прелестные дамы с удовольствием принимали его в салонах на Хожей и Вильчей (он избегал только балов в Собрании, где в первую субботу декабря собирались медики со всей Варшавы), однако по пятницам неизменно проводил вечера в подземных залах прозекторской на Церкевной — Янек не переставал удивляться этому весьма своеобразному пристрастию, — где неутомимо, самоотверженно помогал доценту Клейну производить вскрытия. Кажется — ходили слухи, — на его счету их было около двухсот. Каждое воскресенье его видели на улице Леопольдина: своим размеренным шагом, постукивая по каменным плитам тростью с серебряным набалдашником, он шел в костел св. Варвары, садился там на первую скамью перед главным алтарем и, глядя на белую с золотым якорем ладью амвона, на горящее над ней око в треугольнике медных лучей, долго сидел, задумавшись, однако во время мессы — что не ускользнуло от внимания соседей по Новогродской — редко присоединялся к общему хору, поющему псалмы.
По окончании университета его взял к себе Аркушевский — Анджей получил должность в клинике на Церкевной. Пациенты сияли, когда он входил в отделение — румяный, здоровый, сильный, красиво постриженный, в наброшенном на сюртук халате. От него исходило доброе, целительное тепло — дар, каковым могут похвастаться лишь немногие молодые врачи; говоря с больными, он тщательно выверял каждый жест, словно не желая взмахом кисти опережать слова, и неизменно подкреплял улыбкой приятный голос (панна Осташевская не уставала восхищаться этим голосом в разговорах с Юлией Хирши подчеркивала, что при внимательном наблюдении можно заметить в мягких, гармоничных движениях его руки далекое, едва уловимое эхо жестов панны Эстер, будто эти чуткие пальцы удерживают ее где-то рядом, не позволяя улететь в пустоту, и ее тень не покидает прежних мест, напоминая зыбкий след, в сумерках медленно исчезающий на озерной глади.
Лето Анджей проводил в имении Дроздовичей в Яновце, ходил с Янеком на охоту и раздумывал, что делать дальше. Отец советовал начать практику у Вейсмана, в Вену Анджей мог бы поехать уже в сентябре, но было только еще начало июля, и — естественно — он откладывал решение на потом; да и лето стояло такое чудесное…
Когда из далекого города Сараево пришло известие, что сербский или албанский студент убил эрцгерцога Фердинанда, Анджей по просьбе матери остался у Дроздовичей до конца августа. Впрочем, не похоже было, что дело примет серьезный оборот. Император Вильгельм отправился на прогулочной яхте к норвежским фьордам, премьер Франции поплыл в Петербург на условленную встречу с царем, дабы заверить его в своей искренней дружбе. Обитателям белой усадьбы в Яновце, где жизнь подчинялась ровному ритму сельской повседневности, война казалась нереальной, и, собственно, мало кто верил вестям, которые доходили с фронта. Знали только, что попахивает чем-то очень нехорошим.
Лишь в конце октября то, во что трудно было поверить, стало явью. В Яновце остановился отряд польской армии, командир которого, капитан Заремба, вел своих людей со сборного пункта в местечке Олеандра под Краковом на Кельце — драться, как с гордостью говорили солдаты в серых шинелях, с русскими за свободную Польшу. Как только во флигеле устроили лазарет, Анджей с Янеком предложили фельдшеру свою помощь. Жизнь в усадьбе закипела. Во флигеле женщины рвали простыни на бинты. Батраки носили с кухни в луженых ведрах горячую воду. Анджея вдруг обуяло желание перемен, и даже мелькнула мысль, не присоединиться ли к солдатам, поскольку в отряде нет врача (поручик Мейштович, кстати, на это намекнул), но то была всего лишь — как Анджей вечером со смехом признался Янеку — минутная слабость. Он ведь понимал, что не может нарушить данное матери обещание. Однако, когда солдаты собрались в путь, сложил свои вещи в несессер, забросил за спину, обвязав ремнем, пальто и сел на телегу к капралу Боруцкому из второго эскадрона. Когда телега тронулась, он еще поколебался, не спрыгнуть ли, но потом только помахал Янеку рукой. Уехал.
Тридцатого октября около полудня русские выскочили из березняка возле имения Рославских. Грохот близких выстрелов, визг пуль в ветвях березы, осыпающиеся листья. Анджей пригнулся. Небо было чистое, прохладно-синее, гладкое, будто промытое холодным ветром. Несколько больших, норовящих закрыть солнце туч над деревней, пруд, отражающий синеву. Всадники на косматых лошадях быстро сворачивали за плебанию. Анджей услышал, как капрал Боруцкий спрашивает: «Что с вами?», но не было сил разомкнуть губы. Упал лицом на мешки с бинтами. Колеса застревали в глубоких колеях. Пальцы нащупали мокрые края разорванного сукна под ключицей. Потом он уже ничего не видел. Только отдаленные голоса, тарахтенье повозки.
Очнувшись — как он рассказывал спустя несколько дней Янеку, который, узнав, что случилось, приехал из Яновца в имение Рославских, — он увидел над собой побеленный потолок. Повязка на груди была слишком тугой, он с трудом дышал. Женщина в цветастом платке поднесла к его рту горячую ложку, но он замотал головой. На секунду подумал: что будет с ранеными, нельзя же их так оставить… «Не дергайтесь, — сказала женщина. — Ксендз уже здесь».
Шаги? Сутана? Голос?
Анджей сразу узнал ксендза Олендского, но с закрытыми глазами ждал, пока тот уйдет. Ксендз Олендский, однако, не ушел, начал что-то говорить, наклонился над кроватью, кажется, молился — благословляющая рука? теплое дыхание? шепот? Анджей почувствовал под веками слезы, но глаз не открывал, а ксендз Олендский все не уходил: поправлял одеяло, подтыкал под ноги, наливал свежую воду в стоявший у кровати кувшинчик. Лишь когда его окликнули со двора, вышел из горницы, где пахло эфиром и йодом.