Пройдя под аркой каменной подворотни, которую маэстро Бертельссон обозначил двумя словами: «Grüne Thor [60] », я вышел на набережную, ветер с воды холодом дохнул в лицо, я остановился на мосту: слева, в глубине канала, тянущегося вплоть до острова, — мачты парусников, рыбацкие боты, буксиры, пароходы, железные корпуса барж, лодки, подплывающие к черному деревянному Крантору. Наваленные перед лабазами горы дерюжных мешков с зерном, клубы пара, неустанное движение подъемных кранов, скрип тросов, на набережной женщины в клеенчатых фартуках, расставляющие ящики с рыбой, соленый запах колотого льда, полотняные навесы над ларьками, дальше дом — да, я узнал этот дом по медной башне, это был Дом натуралистов, я знал, что там, за башней Дома натуралистов, за ларьками с полотняными навесами, за деревянными столами, на которых раскладывали свежую рыбу, и табачным магазином (я помнил по фотографии Бертельссона золотую надпись на витрине «Cigarren Handlung»), вход в подворотню, которая ведет на улицу Фрауэнгассе…
«Панна Зиммель? — Иоганн Пельц, дворник углового дома номер 12 по Фрауэнгассе, перед которым я остановился в самом начале восьмого, когда солнечные блики уже погасли на оконных стеклах, улыбнулся: — Панна Зиммель? Помню ли я панну Зиммель? Да как не помнить! Каждое утро — кошелку в руку и бегом на Фишмарк [61] . Коса вокруг головы, синее клетчатое платье, белые чулки и всегда это чуточку слишком громкое: “Здравствуйте, пан Пельц!” А по лестнице только вприпрыжку, перескакивая через три ступеньки! И это в деревянных башмаках!»
Я стоял перед угловым домом номер 12 по Фрауэнгассе, смотрел на высокие окна, в которых отражалась синева темнеющего неба, чайки носились над башней Дома натуралистов, а Иоганн Пельц, поглаживая седые бакенбарды, разглядывал меня светло-голубыми глазами: «Зиммели? Кажется, кто-то видел их в Любеке. Седьмая квартира — посмотрите, вон там, те окна справа — стоит пустая. А панна Зиммель?» Иоганн Пельц поправил фуражку с блестящим козырьком и полез в карман за кожаным кисетом. Он хорошо помнил августовский вечер, когда около девяти часов перед домом 12 по Фрауэнгассе остановилась молодая женщина в шляпе с розами. «Вот здесь стояла, где вы, и так же смотрела на те окна». Но в тот августовский вечер, прежде чем Иоганн Пельц в своей квартире на четвертом этаже открыл тяжелое окно, поделенное на квадратики, прежде чем отодвинул цветущую герань, прежде чем позвал из кухни сестру, Хильдегарде Пельц, чтобы спросить, в самом ли деле женщина, остановившаяся перед домом 12, Эстер Зиммель — «ну, знаешь, дочка Зиммелей из седьмой», — молодая женщина повернулась и, придерживая поля шляпы с розами, которые выворачивал дующий со стороны портового канала ветер, скрылась в подворотне Дома натуралистов. «Панна Зиммель? — Иоганн Пельц задумался. — Вроде бы кто-то видел ее в Нойфарвассере, когда “Один” отплывал в Кенигсберг…»
Я стоял перед домом с готическим номером 12, глядя на темные окна третьего этажа, а тени медленно заполняли глубокое ущелье улицы Фрауэнгассе, стены домов серели, шум голосов стихал, Иоганн Пельц говорил что-то, кажется про Кенигсберг, куда в последнее время уезжает столько народу, отражения неба в окнах из синих превращались в черные, город медленно погружался в тишину, и лишь где-то высоко, там, куда еще доходил свет, быстро пролетели две или три ласточки, оставив на небе тоненький печальный след, похожий на царапину на стекле, но и он погас спустя краткую, как мгновенье, минуту.
Когда поезд остановился на вокзале с готическим названием города, их уже ждал с двумя повозками человек от Зальцмана. Остановились в гостинице на Карренваль. На следующий день отец Александра отправился домой к Лессеру Гелдзинскому с рекомендательными письмами от варшавских купцов, что впоследствии очень помогло ему в делах. Хозяин красивого дома на Брайтгассе заверил гостя из Варшавы, что лучше времени и придумать было нельзя, нужно только — пока судьба благоволит — принять несколько смелых решений. Прусский банк охотно дает кредиты, французские и английские торговые конторы на Speicher Insel принимают крупные заказы, в порту кипит работа. Из окон салона на Брайтгассе видны были высокие мачты и наклонные трубы пароходов из Голландии, Англии и Шотландии. Крылья портовых кранов перемещались в облаках пара. В трюмы из элеватора сыпалась золотой струей украинская пшеница, привозимая в город по Надвислинской железной дороге из Киева и более далеких мест. Договор с Зальцманом и Румянцевым подписали в здании гильдии. Капитал акционерного общества был солидный. Когда же еще взяли в аренду большое помещение в лабазе и цены зерна на биржах в Роттердаме и Лондоне пошли вверх, так что удалось распространить сделки на Кенигсберг и Таллин, отец Александра однажды осенним днем отправился в коляске по длинной липовой аллее в Alte Oliva, северный район города, где купил красивый старый дом с белыми стенами и черным прусским антаблементом на Ронштрассе, 18, на огороженном участке у самого леса.
Дом был большой и пустой, казалось, в нем никто прежде не жил. Приехали туда из гостиницы на Карренваль под вечер. Ходили по комнатам, ища чужие следы, но везде слышали только эхо своих шагов. С владельцем, который продал дом через посредника, они так и не познакомились. Красивый молодой человек отдал ключ, произнес несколько любезных слов, после чего сел в пролетку и уехал. Полы были из черного дуба, сверкающие, как темный январский лед на замерзшей реке.
Когда вышли на веранду, воздух так и светился от порхающих над головой желтых бабочек. С моря дул соленый ветерок. Анджей сел на подвешенную на цепях скамью. Душа, стиснутая холодным обручем, начала оттаивать.
С веранды был виден сад, дальше пруд, за прудом живая изгородь: жасмин, боярышник, елки. За изгородью возвышались две стройные башни цвета вековой меди, острыми верхушками протыкавшие чистое небо над буковым лесом. Кто-то им потом сказал, что это Кафедральный собор.
Мебель по совету Зальцмана покупали у Рецля на Брайтгассе. Старые секретеры, дубовый письменный стол, шкаф черного дерева. Круглое зеркало венецианского стекла поместили в комнате, где отец Александра разложил свои бумаги. На стене в нижней комнате повесили японскую миниатюру, которую подарила матери панна Эстер.
Кухня была просторная и белая — вся в голландском кафеле. Лестница поскрипывала, когда прислуга Агнес поднималась наверх со свежим постельным бельем.
В маленькой комнате под башенкой Анджей расставил на полке книги. Напечатанный готическим шрифтом том в красном коленкоровом переплете встал рядом со старинной книгой с иллюстрациями Доре.
Приехавшему с Виолой на лето Зальцману так понравилось на Ронштрассе, что он чуть даже не решил купить какой-нибудь из стоящих за живыми изгородями особняков, чтобы насовсем перебраться туда с Хожей, однако Виолу нужно было везти в Бад Эссен. Иногда ездили в Цоппот, в лесной амфитеатр, слушать Вагнера. Возвращались ночью через поля у подножья Карлсберга. Коляска почти бесшумно катила по песчаной дороге. Собор отчетливо выделялся на фоне лунного неба. Он был похож на ковчег с двумя высокими мачтами и, казалось, плыл над черным морем деревьев.