Когда после очередного удара Игнатьев сомлел, его облили ледяной водой и привязали к тачке, дабы продолжить экзекуцию согласно постановлению суда. Раны на спине зажили только через два месяца.
Узнав, что вынесенный Игнатьеву приговор приведен в исполнение, Мелерс пытался покончить с собой. Его спасли маляры, красившие фасад дома Александрова: заглянув через окно в гостиную, они разбили балконную дверь и вошли в квартиру. Придя в себя, Мелерс первым делом отправился к генералу Витгенштейну.
Никто так и не узнал, каким образом Мелерс добился освобождения Игнатьева от службы в арестантской роте. Недоброжелатели говорили о шантаже, иные — о его редкостном умении истолковывать в свою пользу положения любых законов, не исключая армейских.
С Кавказа в Петербург Игнатьев вернулся спустя одиннадцать месяцев изменившимся до неузнаваемости. Бывал резок и жесток. Требовал у Мелерса денег, покидал хозяина, случалось, и на несколько недель. Душа его обрела покой только после первой экспедиции на Енисей. Наедине он якобы обращался к советнику Мелерсу на «ты», а когда тот болел, ухаживал за ним, как за родным отцом. Спас ему жизнь во время страшного наводнения под Семипалатинском.
А смерть Игнатьева? В передававшихся из уст в уста рассказах к сочувствию примешивалась ирония. Будто бы он был ранен шальной пулей, когда во время многолюдной демонстрации рабочих заводов Мерцбаха, задумавшись, переходил под большим желтым зонтом Товаровую улицу, и скончался в больнице Младенца Иисуса.
Все это доходило до Александра с большим опозданием. По вечерам, чтобы избавиться от воспоминаний, он охотно возвращался мыслями в дом на Ронштрассе, где, как полагал, благодаря здоровому морскому воздуху и запаху сосен можно будет отдохнуть душою. В этих вечерних размышлениях старый дом под соснами в далеком городе над заливом холодного моря представал местом, отгороженным от мирской суеты и помещенным в чистый свет сумерек.
Александру казалось, что в этом месте ничто не подвластно суровым законам времени. Сидя с закрытыми глазами у окна своей гейдельбергской квартиры, отделенный от мира плавно сменяющимися картинами памяти, он бродил по комнатам, где — как ему мечталось — ничего не изменилось после его отъезда. Вот, например — эта картина возвращалась особенно часто, на удивление отчетливая, лишь слегка затуманенная нежным отсветом мечты, — все: отец, мать, Анджей — сидят на веранде, откуда видны сад и пруд. В воде пруда, не колеблемой ни малейшим дуновением, отражаются силуэты елей, а за туями, за терном и боярышником живой изгороди, за белой кипенью цветущего жасмина, в лучах заходящего солнца высятся две зеленоватые башни Собора. Чуть погодя из глубины дома приближаются знакомые шаги: это Агнес несет на веранду лампу с фарфоровым абажуром, заслоняя ладонью от ветра дрожащий огонек…
Когда контракт в Гейдельберге закончился и нужно было что-то решать на будущее, Александр сел в берлинский поезд и через два дня — с пересадкой в Ганновере и Штеттине — приехал на вокзал в Alte Oliva. Дом на краю леса, к которому он подошел вечером, был пуст. Родители уехали в Варшаву. Садовник Верфель — пришлось его разбудить, постучав в окошко флигеля, — заржавелым ключом открыл тяжелую дверь.
Весной Александр подписал новый контракт с фирмой Ландовского, что сулило приятные перемены в его распорядке дня: по приезде из Гейдельберга он часами в молчании просиживал на веранде, глядя на виднеющиеся за елями башни Собора. Теперь у него было много заказов — с головой отдавшись работе, тщательно вычерчивая на бумаге братьев Розенблат арки, антаблементы и нервюры новых зданий, он забывал о печальных событиях прошлого.
По вечерам он навещал знакомых инженеров в Лангфуре, беседовал, — как говорили, «с прирожденной безмятежностью», — с их красивыми женами и дочерями, которые обожали слушать его рассказы о Вене, Франкфурте и Берлине, ходил в театр на спектакли труппы Фриста, которая как раз приехала из Кенигсберга, однако редко — хотя, как он себя убеждал, былое давно уже в нем «улеглось», — бродя по городу, заглядывал на красивую улицу Фрауэнгассе.
Родители появлялись летом, располагались в комнатах на втором этаже, потом уезжали обратно в Варшаву, и этот ритм приездов и отъездов красил его жизнь. Несколько раз ему доставили приятную неожиданность визиты Анджея, который любил приезжать на Ронштрассе, поскольку в памяти у него сохранились самые лучшие воспоминания о своем первом пребывании на море.
Город над заливом между тем с каждым месяцем менялся. Польских почтальонов на улицах избивали юнцы, топтавшие подкованными сапогами разлетавшиеся по тротуару письма из Польши. Кого-то вышвырнули из трамвая, пересекавшего Хольцмаркт. Верховный комиссар Лиги Наций забрасывал Женеву срочными депешами. В подвалах польского почтамта запасали оружие.
В конце августа, когда в городе начались серьезные беспорядки, Александр получил заказ на новый kurhaus для Broesen [69] , который очень его увлек, так как у него родилось несколько интересных идей. Он много работал в кабинете наверху, а во второй половине дня, поглядывая вниз, где садовник Верфель косил траву и большим сачком вылавливал ряску из пруда, писал с большим опозданием письма в Варшаву.
Тридцатого августа около полуночи кто-то предупредил его, что может случиться, если он не поспешит уехать. Впоследствии говорили, что это был старик Верфель. Назавтра в сумерки видели, как Александр с маленьким чемоданчиком, в котором, вероятно, были никелированные инструменты для вычерчивания линий и дуг на больших листах бумаги фирмы Розенблат, входит в сереющий за садом лес и, миновав заросли дрока, исчезает за высокими стволами, направляясь по откосу в сторону железнодорожной насыпи между буковых холмов, что ведет на юг, к недалекой границе с Польшей.
Стекла в окнах дома на Ронштрассе задрожали, едва рассвело. Немецкий линкор, который вошел в портовый канал в конце августа, обстреливал солдат, оборонявших укрепленный полуостров у входа в порт, самолеты с крестами на крыльях пролетали низко над Alte Oliva, скользя по ясному небу к черной туче пожара, накрывшей огромной тенью воду залива, из домов выволакивали людей и везли на расстрел, войска шли по улицам, эхо мощных взрывов отражалось от гладкой поверхности неба, однако колонны бронированных машин и солдат в походных мундирах, движущиеся по городу на восток, будто стороной обходили дичающий сад в дальнем предместье, где за колючей живой изгородью из кустов терна, ежевики и боярышника, жасмина, шиповника и елей прятался старый дом с прусским антаблементом, отступивший в лес, подальше от брусчатой мостовой Ронштрассе.
Дни стояли теплые и солнечные. Около полудня, когда солнце поднималось над буковыми холмами, садовник Верфель в черной путейской шинели с потускневшей императорской позолотой на воротнике открывал ржавеющие ворота, нагнувшись, старательно срезал серпом траву на дорожке, ножницами подравнивал ветки самшита, но после того, как однажды холодным вечером неизвестные насмерть забили его палками во дворе перед флигелем, среди дикой зелени начали появляться и заползать под веранду свежие ростки крапивы, чертополоха и лопухов.