Речь шла о давно минувших годах, когда по салонам Петербурга разнеслась весть, будто советник Мелерс без памяти влюбился в венгерских цыган; одни, слыша такое, лишь пренебрежительно пожимали плечами, другие относили на счет его широко известных эксцентрических склонностей — что, впрочем, было не столь уж далеко от правды. Описания обрядов и образа жизни цыган, обнаруженные в записках, которые советник Мелерс составлял для Комиссии по безопасности, поражали своей красочностью не только чиновников министерства просвещения, но и сотрудников Имперской канцелярии.
Отправившись летом в очередное путешествие — так звучал рассказанный Игнатьевым анекдот, — юный Мелерс в каком-то из цыганских таборов на юге России познакомился с цыганкой из рода кэлдэрашей по имени Маруша и, придя в неподдельное восхищение от песен, которые девушка сама складывала, записал их, а затем издал за свой счет в одном из петербургских издательств. Прекрасно оформленный сборник был снабжен цыганско-русским словарем важнейших выражений, ибо Мелерс счел стихи настолько хорошими, что их стоило представить широкой публике и в оригинале, и в переводе, тем паче что это могло бы — такую он выразил надежду — умерить весьма распространенную в России неприязнь к цыганам. Он не ошибся: книга была с энтузиазмом принята петербургской публикой и критиками, а кое в каких салонах на берегах Невы даже выразили желание поближе познакомиться с таинственной сочинительницей «чудесной лирики российских степей».
Спустя несколько недель Марушу до полусмерти избили соплеменники за то, что она выдала тайну цыганского языка. Преследуемая сородичами, всеми отвергнутая, она вскоре обезумела и умерла в забвении. Мелерс до последних дней навещал ее в приюте св. Кирилла на Медном острове, приносил вино и хлеб, платил за уход, но она его уже не узнавала и даже однажды — чем чрезвычайно развеселила прочих больных — приняла за черта. После ее смерти советника якобы видели на улицах Петербурга, где он обходил один за другим книжные лавки, скупая, чтобы потом сжечь, весь тираж «чудесной лирики российской степи».
Ничего больше к этому рассказу Игнатьев не добавил.
Причины его молчания стали понятны несколько месяцев спустя. Одна варшавская газета начала печатать отрывки из только что изданной в Париже книги Федорова о «петербургских знаменитостях». Среди варшавских публикаций оказался фрагмент, посвященный советнику Мелерсу.
«…Его необычайные способности, — писал в своей книге Федоров о хозяине Игнатьева, — были замечены рано, хотя юный ум развивался весьма прихотливо. Отец мальчика — по прямой линии внук генерала Вильгельма Мелерса, которого пригласила из Штеттина в приволжские гарнизоны императрица Екатерина, — нанял хорошего гувернера, чтобы придать интересам сына более четкую направленность, однако, несмотря на все эти старания, юный Мелерс, по природе своей переменчивый и беспокойный, столь же горячо увлекался математическими упражнениями, сколь легко бросал их ради астрономии или теологии.
Все давалось ему с необыкновенной легкостью. С математикой Бойля он познакомился на восьмом году жизни, о космологической системе Лапласа размышлял в возрасте одиннадцати лет, а когда ему исполнилось двенадцать, стал помогать управляющему отцовским имением вести счетные книги, что его забавляло, поскольку с расчетами, на которые того уходила неделя, он справлялся за один вечер. Пышущий здоровьем, разрумянившийся от ветра, он любил ездить верхом на кобыле по кличке Раиса и собирал травы для гербария на окрестных полях…
…Когда, — писал несколькими страницами ниже Федоров, — в правом крыле усадьбы Мелерсов в Желяеве вспыхнул пожар, была выломана дверь запертой комнаты на втором этаже. Еще много лет спустя те, кто гасил огонь, рассказывали, что они увидели за этой дверью.
Вся комната была заставлена стеклянными сосудами. Юный Мелерс — что обнаружили лишь после того, как потушили пожар, — держал в них представителей животного мира, которые — как он выразился позднее — свернули с узкой тропки правильного развития. Лишь после этого открытия крестьяне из соседних деревень стали рассказывать, с какой страстью желяевский барчук выискивал в их овинах и сараях все необычное, платя зачастую немалые деньги за каждый “любопытный экземпляр”.
Когда огонь погас, полусгоревшее помещение подверглось тщательному осмотру. Комната на втором этаже — как гласило донесение в одесскую прокуратуру — имела концентрическую структуру. Посередине, будто огромная стрелка солнечных часов, торчал из пола железный прут, вокруг которого по спирали были расставлены стеклянные сосуды с разными диковинами. Рядом с прутом — наименее деформированные образцы, дальше экземпляры со все более отчетливыми отклонениями от нормы, наконец, у самого окна сосуды с образцами, вызывавшими неподдельный ужас. В разговоре с отцом юный Мелерс несколько раз употребил слова, которых обитатели усадьбы не знали. Он говорил о axis mundi, оси мира, а также часто повторял латинское слово fundamentum.
Узнав, что уцелевшие остатки коллекции зарыли в землю за оградой парка, юноша пришел в отчаяние. Он потом месяц с лишним болел, бредя во сне о какой-то непростительной вине, которую никогда не удастся искупить. Отец, дежуря у постели сына, не переставал думать о нехороших тайнах рода. Кое у кого из родственников по боковой линии, ведущей свое начало от Иоганна Мелерса, чиновника Морской комиссии в Петербурге, который прибыл в Россию из Бранденбурга еще при Петре I, наблюдались тяжкие душевные расстройства и физические изъяны, о чем в семье предпочитали не помнить.
Выздоравливая, юный Мелерс вел с гувернером долгие беседы, чрезвычайно тревожившие его наставника. Почему растения или человеческие тела иногда утрачивают естественную форму в результате elephantiasis [68] ? Имеется ли у всякой вещи свой образец правильной формы, и если да, то существует ли этот образец только в нашем уме или есть и в реальности? И как до этого образца добраться, как его опознать? Может быть, путем изучения обладающих идеальными пропорциями греческих статуй?
И что такое по сути своей болезнь? Для чего она надобна Богу? Разве без нее мир был бы менее совершенным? И если это так, то почему страдание всегда разрушает красоту? Почему Бог дозволяет, чтобы рождались безумцы и мужчины, не испытывающие влечения к женщинам? Их Он тоже примет в Царствие свое? А человек, который грешит, о том не ведая, — грешен ли он на самом деле?
Посему решено было юного Мелерса, дабы отвратить от бесплодных размышлений, отправить в Петербург, к чему сам он отнесся сверх ожидания спокойно. Только воспротивился, чтобы ему сопутствовал уже весьма преклонного возраста гувернер, которого хотели вместе с ним послать в столицу. Тогда к нему приставили служившего в буфетной молоденького Игнатьева, который — как перешептывались во флигеле — по вечерам скрытно постигал в господской библиотеке тайны точных наук.
Отец выразил желание, чтобы сын изучал право. Юный Мелерс прибыл в столицу в начале сентября, поселился в доме Александрова на Сенной площади, 5, в большой квартире с балконами, и уже назавтра записался на соответствующий факультет университета. Во время ученья почти ни с кем близко не сошелся, хотя — как говорили — пользовался всеобщей симпатией. Многих, правда, пугало, каким способом он использовал свой недюжинный ум. Мелерса привлекали — по его собственным словам — дела, которые невозможно было выиграть и которые он выигрывал без труда, как фехтовальщик, что, будто бы от нечего делать забавляясь острой шпагой, ненароком убивает противника. Уже на втором году обучения он обратил на себя внимание чиновников из канцелярии самого Климушина. Славе, которая начала его окружать, сопутствовали, однако, недоброжелательные комментарии. Поговаривали, что он с особым удовольствием защищает людей, чьи руки в крови, рассматривая процесс как партию в шахматы, в которой — это его слова — всегда побеждают черные.