Book.

II

Вчерашние соратники-работяги начали называть Максима полушутя-полууважительно Максимычем. Хотя отчество у новоиспеченного мастера было Кузьмич. Незамысловатое, конечно. А Максимыч вроде благозвучнее. Ему нравилось быть мастером и так именоваться. Его завораживал нехитрый процесс изготовления цементного или известкового раствора. Он любил наблюдать, как иссиня-серая масса гравия и цемента методично увлажнялась и перелопачивалась монстрообразным скудоумным механизмом. Потом превращалась в нечто одушевленное и вываливалась из чрева бункера в кузов самосвала. Максимыч не без матерка, в соответствии со сложившимися железобетонными традициями, посылал полупьяного шоферюгу на стройку, да поскорее, чтоб бетон не схватился! Порой ехал сам — подписать бесхитростно-ложные накладные у прораба (Максимыч быстро научился выкраивать куб-другой раствора для непроизводственных нужд). Там он, бывало, исподтишка любовался, как с доисторическим животным шипением и скрежетом бетонная масса выползала из временного логова кузова и тяжело растекалась по осмысленным лабиринтам опалубки фундамента. В такие моменты он называл себя фундаменталистом. Разумеется, вкладывая в это понятие буквальный смысл. Сей буквальный смысл как будто материализовался в самом Максимыче. Ему становилось тесно в пятьдесят восьмом размере, а некогда свободолюбивые речи обретали производственно-требовательный металл.

Жена осторожно радовалась переменам в муже, хотя еще большую часть работы по дому взвалила на себя. Супруги окончательно решили строиться. Катерина, как бульдозер, собственноручно разровняла место под застройку. С колхозной фермы, где она работала телятницей, от своих мокроносых беспомощных существ спешила прямо на участок. Вырывала баснословно жирный бурьян, ворошила наросты и наслоения мусора, выгребала окаменелости перегоревшего угля и сростки ржавой проволоки.

Сделали разметку под фундамент. Вновь приходил землемер Лазарь Моисеевич с отягощенными земной печалью губами и членистоногим нивелиром. Дом строить решили внушительным по колхозановским меркам — с излишествами в виде санузла и прочих городских прибамбасов. Рытье траншеи под фундамент было делом нехитрым, но трудоемким. Прогрызаясь лопатой и ломом через наносной и навозной «культурный слой», Катерина наткнулась… на ряд старого, векового кирпича, видимо, служившего некогда основанием для какого-то строения.

— Мам, а может, тут клад? — обрадовался посильно помогавший ей сын Николашка, так и не выросший из кладоискательского возраста.

Порой подъезжал на самосвале Максимыч, отпускал водителя на полчаса и брал в руки лопату. Он показательно рыл траншею отполированным до серебра инструментом. Благо грунт под «культурным слоем» пошел уже податливо-песчаный, и у Максимыча действительно получалось быстро и ловко.

— Пап, а тут может быть клад? — теплил себя надеждой сын.

— Может, — вдохновил его Максимыч, — но ты лучше кирпич складывай.

— Максимыч, — обратилась Катерина к мужу.

Но тот ее перебил:

— Не Максимыч я, а Максим Кузьмич, — холодно напомнил жене.

Хотя сам был вовсе не против, чтоб и супруга его так звала. Отчество Кузьмич, по правде говоря, ему не очень нравилось. К тому же оно досталось Максиму от деда — Кузьмы Степановича, у которого он воспитывался. А отца своего он не знал, да и матушка его легкомысленная, все вербовавшаяся по северам, кажется, тоже не догадывалась, кто отец Максима. Это ему всегда отравляло душу.

— …А что там Лазарь Моисеевич говорил: затопит, мол, затопит? — осторожно вернула мужа в реальность Катерина.

Когда разбивку фундамента делали, она слышала обрывки фраз землемера.

— Туфту несет этот недоносок, — с важностью сказал Максимыч.

И удовлетворенный, что появилась внеурочная пауза, чтобы перекурить, пристроил лопату на насыпь, будто винтовку на бруствер. Вроде как прицелился в сторону хутора. Серебристая плоскость инструмента, если прищуриться и присмотреться, сливалась с такой же серебристой плоскостью водохранилища. Еще до перестройки областные гидростроители под плеск поворачиваемых тогда вспять далеких сибирских рек решили и здесь переустроить течение Невольки. Насыпали дамбу, запрудили речушку. Получилось небольшое озерцо-водохранилище. Вырыли отводной канал на виноградники. Мелиорация, понимаешь… Лоснящийся рукав оросительного канала отделял в верховье клубившийся гибкой лозой массив виноградника. «Да, там бы отхватить участок! — подумал в очередной раз Максим. — Там бы, нам бы, у дамбы…» «Бетонорастворный» мастер прислушался к себе: что ли, в рифму заговорил? Хотя в студенческую пору под нажимом художественно-самодеятельной обязаловки они с пацанами как-то сочинили частушки. Злоколючие и непотребные. На техникумовскую сцену со своим творчеством их, конечно, не допустили. Но полногрудая комсоргша долго от хохота колыхалась всем бюстом. Эх, было времечко…

Максимыч вновь бросил взгляд из-за своего «бруствера». А может, холстомер (это он землемера Лазаря Моисеевича так про себя называл) прав? А вообще-то, если дамбу прорвет, наверное, и хутор затопит. Но до нас не достанет, успокоил себя Максимыч. Сын ковырялся в траншее, извлекая кирпич за кирпичом. Натужное сопение усиливало кладоискательский азарт. Николашка складывал кирпич в неверные стопки. Катерина, нарочито вытравливая (или выдавливая) свою женскую тайну, таскала кирпичи по десятку. Она вдруг осознала, что хочет побыстрее… состариться. Противоестественное желание Катерина сама себе объясняла так: скорее состарюсь — не буду хотеть мужа, да и дом к тому времени построим. Максимыч давно уже не обращал на жену внимания. Мало ли на стройке пэтэушниц раннезрелых! Только кликни, а он все ж мужчина видный, да и начальник как-никак. Катерина нынче даже от экскаватора отказалась, когда траншеи под фундамент надо было рыть, — вовсе не из-за того, чтоб копейку сэкономить. Она хотела нагрузить свои руки до боли, надорвать себя до бесплодия. Вот как!..

Короче, траншею под фундамент Катерина вырыла, считай, сама. Клад Николашка не нашел, зато полтысячи кирпичей наковыряли. Якобы на этом месте были конюшни буденновские. Кавалерийский полк еще со времен гражданской войны здесь стоял, припоминали старожилы слова своих дедов. А Катерина хотела, чтоб — церковь. Глубокая молчунья и врожденная атеистка, она вдруг сама распространила слух по хутору, что на месте их участка была церковь. Катерина представилась себе старенькой богомолкой в белом, низко повязанном платке… Ее едко и непечатно высмеяли вислозадые бабки во главе с Нелькой-депутатшей: «Ишь, богомолка объявилась драная! Святоша — кобылья рожа… Выдумала — церковь!..»

И то правда: сроду в отвязно-безбожном хуторе не было церкви. Да не то что попы — тут парторги-то в смирные советские времена не задерживались. Занесла было несуразная сила в перестроечные годы каких-то сектантов с полиэтиленовыми лицами, с тягучими, как водоросли, речениями и гуманитарной помощью. Благотворительность в виде консервов и сухих супов хуторяне забрали, а иноверцев наладили из селения под улюлюканье. Хорошо хоть пацанва пинкарей не надавала. Вот так и закончилась духовная жизнь хутора.