Я не хочу скрывать, что это позор, я не хотел идти, но в этом были виноваты мои друзья, виноваты были крестьяне, которые хотели меня выдать. Они не знали точно, кто я. Я им этого не сказал, они думали, что из-за меня их будут обстреливать.
Вопрос: Его товарищи помешали ему что-либо подобное сделать или и они причастны к тому, что он живым попал в плен?
Ответ: Они виноваты в этом, они поддерживали крестьян. Крестьяне говорили: «Уходите». Я просто зашел в избу. Они говорили: «Уходи сейчас же, а то мы донесем на тебя!», и уже начали мне угрожать. Они были в панике. Я им сказал, что и они должны уходить, но было поздно, меня все равно поймали бы. Выхода не было. Итак, человек должен бороться до тех пор, пока имеется хотя бы малейшая возможность, а когда нет никакой возможности, то… Крестьянка прямо плакала, она говорила, что убьют ее детей, сожгут ее дом…
Вопрос: Как узнали, что вы сын Сталина, ведь у вас не было обнаружено никаких документов?
Ответ: Меня выдали некоторые военнослужащие моей части.
Вопрос: Каковы ваши отношения с отцом?
Ответ: Не такие хорошие. Я не во всем разделяю его политические взгляды…»
Вероятно, скорее всего вот эта информация о «не таких хороших отношениях с отцом», бесхитростно подтвержденная во время допроса самим Яковом, и стала побудительной причиной всей провокации с ним. Но иметь «не такие хорошие отношения» и предать Родину, отца, всё, что любил и чем дорожил – разные вещи. По крайней мере, для порядочного человека, которым Яков, безусловно, был. Да, из стенограммы допроса видно, что на первых порах, – когда мысли не собраны, когда трудно определить дату и время, когда в голове мешаются подробности, – находясь в смятении, в растерянности, в шоке от произошедшего, он не выглядел образцом твердости и духовной отваги. Он даже как бы старался оправдаться перед врагами, захватившими его в плен, за свою слабость – за то, что переоделся в гражданское, избавился от документов, вероятно, и от оружия тоже, иначе какой смысл переодеваться в гражданское. Это и правда не назовешь геройством. Слабым оправданием может быть только то, что рядом с ним это проделывали тысячи других солдат, его товарищей. Но они не были сыновьями Сталина, хоть тот и сказал в момент, когда ему предложили обменять Якова: «Там все мои сыновья». Так оно и было, но все же, все же… Другие были не кровными.
Сейчас, когда в общественном сознании изо всех сил закрепляют миф о «кровавом монстре Сталине», его суровое отношение к пленным, которых он во всеуслышание объявил изменниками Родины, подается как образец необъяснимой жестокости. Так же, как и приказ № 227, известный под названием «Ни шагу назад». Однако как иначе можно было реагировать на панику, приведшую к повальному дезертирству в первые месяцы войны, под воздействие которой попал и его старший сын, хоть и пытался сопротивляться? Как иначе надо было реагировать на массовый психоз, чтобы его остановить?
Ведь и в плен можно попасть по-разному – можно, будучи раненным или контуженным, можно попасть в окружение во время боя, не бросив оружия, а можно и во время панического бегства, избавляясь на ходу от военной формы, документов и оружия. Увы, летом 41-го происходило именно последнее. Но разве это не трусость и не измена, пусть даже порожденные паникой? А за трусость и измену в условиях военного времени по законам любой страны солдат не щадили.
Другое дело, какие причины породили эту панику. Только ли явное преимущество сил врага, уже опытного, обстрелянного, прекрасно вооруженного и экипированного? Или имело место еще и предательство генералов, связанных в недалеком прошлом с Тухачевским и троцкистами, которых было среди военной верхушки слишком много? Во всяком случае, слухи такие – о предательстве военной верхушки, приведшей к трагедии 41-го, – после войны ходили, приводились примеры множества фактов, указывающих на это. А Сталин еще во время войны начал свое расследование причин того, что произошло в 1941 году, но закончить его не успел. Или не позволили закончить?
Между прочим, в рамки этой версии логично укладывается и провокация с Яковом, в результате которой он оказался в фашистском плену.
Ну, а по поводу пленных, которых нет, а есть только изменники и предатели, то, как известно, вопреки грозным словам, говорившимся в суровую годину, после проверки в фильтрационных лагерях большинство из них ни осуждено, ни расстреляно не было.
Что же касается самого Якова, то он довольно скоро оправился от первоначальной растерянности и смятения и занял твердую, даже бескомпромиссную политику в отношении тех, кто его пленил и пытался склонить к сотрудничеству. Он отбросил свои политические разногласия с отцом и утверждал, будто убежден в том, что новое государственное устройство России более соответствует интересам её населения, чем прежнее монархическое. Он заявил, что не верит в возможность захвата Москвы немцами, не может себе этого представить. На предложение написать семье, ответил отказом, что не помешало немцам сочинить от его имени фальшивку, подделав почерк. Когда же ему на это намекнули – на возможное использование его имени в призывах сдаваться в плен, – даже засмеялся: «Никто этому не поверит». Хотя кто-то и верил.
Словом, на сотрудничество с врагами Яков не шел. Тогда его перевели в штаб-квартиру фельдмаршала фон Бока. Здесь его допрашивал капитан В. Штрик-Штрикфельд, профессиональный разведчик, в совершенстве владевший русским языком, благополучно проживавший после войны в ФРГ и оставивший свои воспоминания. В них он, в частности, рассказывал о том, как безуспешно пытался завербовать Якова Джугашвили на место, впоследствии занятое генералом Власовым, и о решительном неприятии Яковом его рассуждений о духовно-расовом превосходстве германской нации.
«Интеллигентное лицо с ярко выраженными грузинскими чертами, – описывал он сына Сталина. – Держался он спокойно и корректно… Он рассказал нам, что отец простился с ним перед его отправкой на фронт по телефону. Крайнюю нищету, в которой русский народ живет под Советской властью, Джугашвили объяснял необходимостью вооружения страны, так как Советский Союз со времени Октябрьской революции окружен технически высокоразвитыми и прекрасно вооруженными империалистическим государствами.
– Вы, немцы, слишком рано на нас напали, – сказал он. – Поэтому вы нашли нас сейчас недостаточно вооруженными и в бедности. Но придет время, когда плоды нашей работы будут идти не только на вооружение, но и на поднятие уровня жизни всех народов Советского Союза.
…Он не верил в возможность компромисса между капитализмом и коммунизмом. Ведь еще Ленин считал сосуществование обеих систем лишь «передышкой». Майор (в действительности – старший лейтенант, – прим. авт.) Джугашвили назвал нападение немцев на Советский Союз бандитизмом. В освобождение русского народа немцами он не верил, как и в конечную победу Германии. Русский народ дал миру выдающихся художников, писателей, музыкантов, ученых…
– А вы смотрите на нас свысока, как на примитивных туземцев какого-нибудь тихоокеанского острова. Я же за короткое время моего пребывания в плену, не обнаружил ни одной причины смотреть на вас снизу вверх…»