– Понятно, что дороже! – ответили ему из толпы. – Будь он хоть из хрусталя и золота, этот парк, так все равно он – общий. А тыщи, пусть и небольшие, но свои собственные, кровные, личные!
– Грабят! – пронзительно заверещал дед Лучок, кажется, сейчас окончательно осознав, что выгода-таки уплывает из рук. – Грабят нас, мужики и бабы!
– Пусть Трегрея сюда позовут! – поддержали его. – Он за нас, за народ, он грабить не позволит! А то эти холуи его все за него решают!
– Трегрея!
– Трегрея хотим!..
– И компенсацию!
– Кто бы сомневался, – проговорил Борян Усачев. – «Вот приедет барин, вот он нас рассудит»… Да, Евгений Петрович? Евгений Петрович?..
Но мэр Пересолин его уже не слышал. Мэр Пересолин вдруг страшно побагровел, вытаращил глаза и закричал так, что в радиусе нескольких метров от него митингующие притихли и попятились, сминая задние ряды.
– Да будьте вы прокляты! – проорал мэр Пересолин. – Ваша взяла, понятно? Убираю технику! Демонтирую трубопровод! Не будет никакого парка. Не хотите – не будет! И компенсаций тоже не будет! Ничего не будет! Оставайтесь, как и прежде, со своим засранным заиленным прудом, стаями комаров и вонью! Все! Баста! До свидания!
И он повернулся, полез, отдуваясь и чертыхаясь, в автомобиль. Усачев, тоже несколько обескураженный криком Евгения Петровича, придержал его за руку.
Несколько минут было относительно тихо – только побулькивали в толпе удивленные голоса, обсуждая услышанное. Потом кто-то неуверенно возгласил:
– Чего это? А как же эти самые… предвыборные обещания?
– Предвыборные обещание как же? – затарахтела, опять разгоняясь, машина народного волнения. – Сулили, сулили, обещали, обещали… и опять при своих остаемся?
– На что наши налоги идут?!
– Компенсацию даешь! – загорлопанил, карабкаясь обратно на коляску, Гаврила Носов.
– Даешь!.. – поддакнул ему дед Лучок, но его решительно отодвинули в сторону:
– Да пошли вы со своей компенсацией, баламуты! Компенсацию еще какую-то придумали… Даешь парк культурный общественный!
– Культуру хотим!
– Компенсацию!
– Да ты-то чего орешь? Тебе разве компенсация полагается? Ты в списках есть?
– В каких еще списках?
– Во дурень! Компенсацию требует, а про списки не знает!
– Ты того!.. Язык попридержи, а то я тебе на него наступлю!..
– А попробуй!
– А попробую! Серега, возьми баян, сейчас я кое-кому финтилей под глаз навешаю!..
– Трегрея сюда! Где Трегрей? Пусть рассудит, пусть заступится!..
Усачев наклонился к Пересолину, понуро сидящему в открытой машине:
– Ну как? По-моему, пора начинать отрезвляющие процедуры, а?..
Евгений Петрович поднялся, огляделся, морщась от воплей. Народу все прибывало, шум нарастал, и градус кипения, вроде снизившийся, опять неуклонно рос. Бывшего жэкэхашного начальника в очочках нигде не было видно.
– Погоди со своими процедурами, – сказал Пересолин. – Видишь, толпа какая? И все растет, растет… Контролируйте ситуацию, не допускайте крайностей – пока Олег не приедет.
– Да куда уж еще дольше ждать-то? Мы начнем, а потом уж Олег и подтянется. Он с минуты на минуту должен быть.
– А если в толпе задавит кого-нибудь, когда вы… процедуры начнете? А?
– Едет! – завопил кто-то издалека. – Сам Трегрей едет!
* * *
Гомон стал громче, теперь в нем засверкали оттенки злорадного торжества. Автомобиль, в котором подъехали Олег и Женя, вмиг оказался в бурно колеблющемся кольце революционеров – таком плотном, что ни Трегрей, ни Сомик поначалу не имели возможности открыть дверцу. Дед Лучок, волшебно преобразившийся из яростного бунтаря в смиренного старикашку, просунул увенчанную засаленной кепкой голову в автомобильное окошко и трагически закряхтел:
– Явился, наконец-то, отец родной! Услышал стон народный! А тута у нас ведь не все так гладко, как тебе, верно, докладывают… Тута у нас беспредел и унижение!
– В бригады сгоняют! – поспешил наябедничать подоспевший с другой стороны Гаврила и, тут же обернувшись, продемонстрировал ближайшим смутьянам сложенные колечком указательный и большой пальцы – мол, вот, пошло дело разоблачения. – Мэр нас заставляет бесплатно на себя пахать! – снова наклонился он к окошку. – А денежки за нас, конечно, в карман…
– А главное!.. – театрально возвысил голос дед Лучок. – Пруд отнимает! Который наши отцы и прадеды для обчества устроили! Наш кровный пруд осушить хочет, а на его месте какой-то парк разбить. Махинация чистой воды!
– Щас все будет! – с надеждой пробасил кто-то из толпы. – Щас, братцы, Трегрей рассудит честь по чести! Он за народ крепко стоит!
– За нас стоит!.. – зашумели революционеры. – Он этого Пересолина в порошок!..
– Дождались!..
– Приструнит холуев обнаглевших!
– Наш пруд! Наш!
Олег приоткрыл дверцу, выставил ногу наружу.
– Дорогу дайте! – засуетился дед Лучок. – Дорогу дайте Трегрею, он говорить желает! Ослобоните там сзади, эй!.. Пожалте! – с поклоном он подал руку Олегу. – Вот, на капотик вспрыгните, чтоб подручнее было, чтоб вас все видели!..
– Ну, черти… – изумленно помотал головой оставшийся за рулем Женя Сомик. Но никто его, кажется, не услышал.
– Наш пруд!!! – победоносно взревели кривочцы, когда Олег, почтительно поддерживаемый дедом Лучком, поднялся на капот машины.
– Отнюдь, – негромко проговорил Трегрей.
Те, кто был ближе к нему, растерянно переглянулись, явно не поняв непривычного словца. Шум стал умолкать.
– Наш пруд!.. – по инерции выкрикнул кто-то из задних рядов уже в относительной тишине.
На него цыкнули.
– Компенсация!.. – вякнул еще кто-то.
Цыкнули и на него.
– Отнюдь, – повторил Олег. – Никакой этот пруд не ваш. И решать его судьбу вы права не имеете. Вы вообще ничего ни за кого не имеете права решать.
– Почему это? – ахнул Гаврила.
– Те, кто мыслит в категориях не государственных, а исключительно бытовых, ничьей судьбой распоряжаться не могут, – продолжил Олег. – Как вам доверить решать за кого-то, если вам самим время от времени приходится разъяснять, что такое хорошо, и что такое плохо. И даже разъяснения этого вы не понимаете. Потому что способны осмыслить только: хорошо – это когда хорошо мне; а плохо – когда плохо мне.
– А не так, что ли?.. – прогудел себе под нос Гаврила.
– Не так! – взмахнул рукой Олег. – Не так!
– Ну это ты зря, начальник… – прозвучало с задних рядов. – У нас теперича демократия. Мы теперича все за всех сообща решаем…