Из-за того, что навес не дозволял видеть, как светило перекатывается по небу, ворожея совсем потерялась во времени. То казалось, что молодец только-только покинул ее, то чудилось, что одинокое прозябание тянется целый день. Эх, никакой живности, только темные стены да запах сырой землицы. Милава тяжко вздохнула.
До поры до времени ей удавалось противиться худым думам, но скоро они уже грозились заполонить все нутро. И боле всего ворожею жалила мысль о Восте.
— Эй, девица! — окликнул кто-то сверху. Милава запрокинула голову. Сквозь железные прутья угадывался смуглый лик, украшенный морщинками и светлой длинной бородой. Лик принадлежал старику, что весь час держался в стороне от злой толпы. Видать, это и был тот самый дядька Рафал. — Я сейчас к тебе спущусь.
Скрипнула клеть, сползла лестница. Замаячило цветное платье. Вопреки достойному возрасту, старец двигался на редкость проворно и скоро очутился подле ворожеи.
— Здравствуй, девица. Ведаю, что Милавой тебя кличут. Ну, а меня Рафалом величают, — ворожея уже поднялась, дабы в ноги почтенному знахарю поклониться, но тот жестом удержал ее порыв. — Не надобно. Вот излечу твои недуги, тогда и станешь челом бить.
Дядька Рафал бережно положил свою суму на землю и попросил Милаву показать ушибы, что сильнее всего мучили. Девица вытянула лодыжку. Старик склонился ниже и внимательно осмотрел припухлость. В какой-то миг в черных глазах вспыхнула догадка:
— Не толпа виной этой ране. Аль какая беда с тобой ушедшим днем иль ночью приключилась?
— Ведаю, что сказать хочешь, дядька. Да только навет это. Ночью в лесу, Купальем озаренном, травы сбирала да за корягу зацепилась.
Старик кивнул, но всецелого доверия в его очах Милава так и не углядела. Рафал молча вытащил горшочек, развязал тесемку и снял лоскут.
— Шалвея? — догадалась Милава по сильному пряному аромату. — Видать, уже к вечеру о боли и думать запамятую.
— Откуда тебе ведомо? — недоверчиво покосился на девицу знахарь.
— Мамка моя в травах разбиралась. Умела через их силу самые страшные хвори отвести, — «Вот только со своей не сдюжила», — грустно подумала Милава. — Да и меня кой-чему обучила.
Старец стал втирать пахучую мазь в лодыжку девице с таким ликом, точно пытался на что-то решиться, размышляя о чем-то своем, дюже невеселом.
— А без больного определять недуг умеешь? — в очах лекаря замаячила надежда.
— Мне покуда не приходилось, — призналась ворожея, — но попробовать могу.
— А ну коли человека озноб бьет, тело горит, а из горла хрипы рвутся? — оживился Рафал.
«Проверяет» — подумала Милава.
— То нечистый в грудь забрался. Изгнать его помогает настой из бузины черной иль сало свиное с яблоками, лучше дичками. Зерновки овса с молоком также кстати придутся.
— Добре, — довольная улыбка расползлась по смуглому лику, уголки губ спрятались в седой бороде. — А ежели кость пополам пошла, что делать надобно?
— Прежде сложить обломки, затем обездвижить с помощью крепких палок. Ну а для скорого срастания хорошо настой из толченой скорлупы помогает.
Рафал снова порадовался сказанному девицей.
— Ну а коли человек в себя не приходит, недвижим, точно мертвый, а на теле да лике «красуется» россыпь язв да нарывов гнойных?
Милава помедлила с ответом. Не памятовала она, чтобы мамка ей рассказывала о таком. Вот, значит, чем Алесь болен — всплыли чьи-то слова из толпы.
— Поглядеть бы на хворого, — задумчиво протянула ворожея. Рафал тяжко вздохнул и замотал головой. — Алесь?
— Так, он.
Милава смолкла, Рафал тем часом приложил кашицу из бодяги к огромному синяку на плече девицы.
— А сок травы-покрик прикладывал?
Мудрец остановился и внимательно поглядел девице в очи:
— А я ведь и сам решил, что тут разве что она и справится. Вот только сыскать ее не случилось. Мои закрома опустели. А нынешней ночью собрал множество трав да кореньев, а про покрик-траву совсем запамятовал. Старость, ведаешь ли…
— Она в моем мешке имеется. Вот только мешок отобрали, — вздохнула девица. — Коли тебе дозволят — возьми да излечи Алеся.
— Благодарствую, девица, — чуть склонил голову старый мудрец. В его черных очах заплясали теплые огоньки.
Скоро Рафал справился со всеми ушибами Милавы и, точно окрыленный, покинул ворожею в одиночестве. Напоследок не запамятовал и добрым словом подбодрить. Ворожея проводила цветастое платье грустным взглядом.
Вит что-то сильно задерживался. Хоть бы ему не досталось от селян, что за «ведьмарку пришлую» заступился. Едва она так помыслила, как услыхала скрежет — снова гости пожаловали. Вит! Молодец споро спустился и снял мешок.
— Даруй, что замешкался. Зато я тебе тут всего самого смачного собрал, — Вит улыбнулся светлой и ясной улыбкой, какая бывает только у чистых сердцем людей. Он поспешно развязал тесьму. Милава с удовольствием вдохнула вкусные запахи, источаемые снедью. — Тут и хлебец — только вчерась испек по мамкиному рецепту. И медок хмельной, чтоб жажду утолить да не тосковать в одиночестве. Сало, лучок, огурцы соленые.
— Зачем же столько? — подивилась Милава. — Мне бы и водицы с краюхой хлеба достало.
— Ешь, ешь, — снова улыбнулся Вит и присел подле. — Когда погребок мой совсем опустеет, тогда и стану постным хлебцом да водицей потчевать. А покуда есть чем, так почему ж доброго человека не уважить?
По сердцу пришлись слова молодца Милаве. Видать, не все в гнусные наговоры поверили, не всем злые слова очи да уши залепили.
— Дайте боги, чтобы ты, Вит, никогда голода да лишений не ведал! — сказала ворожея и сглотнула набежавшую слюну.
— Ешь, — мягко велел он.
— Благодарствую, видать, добрый ты хозяин, — ворожея потянулась к крынке. Только теперь она уразумела, как сильно проголодалась да какой жаждой мучается.
— Давай налью, — предложил Вит и, опередив Милаву, плеснул в деревянную кружку медку.
— Раздели со мной трапезу, — попросила девица, — а то в одиночестве и кусок в горло не полезет.
— Голод не тетка, — заметил молодец и покосился вверх. — Ладно! Кто ж от такого приглашения откажется? Тем паче самому интересно, как хлебец вышел.
Вит отломил две краюхи. На одну положил отрезанный ножом (тем самым, коим он Милаву оборонял) кусок сала и отдал ворожее. Другую принялся есть сам. Пожевав, сказал:
— Навроде ничего. А мамка моя всегда сказывала, что хлеб мужских рук не терпит.
Ворожея не стала перечить, хотя ведала, что мать Вита была права — а иначе не видать той хате хозяйки. Милава дала себе слово — убедиться, что хлеб у мельника добрым от умелых рук да от светлых дум вышел, а не оттого, что Макошь запамятовала ему женку в судьбу впрясть.