Позади нас послышался шум и волнение толпы, и я обернулся. На площади появился мужчина на белоснежном коне, окруженный отрядом янычар. На вид ему было за тридцать, он был красив и хорошо сложен, слегка запылен после утренней охоты. На шестах восседали привязанные к ним хищные птицы. Когда он остановился, чернокожие рабы с длинными опахалами мгновенно подбежали к нему и принялись за работу.
За ним, восседая на другой лошади, следовала Аврора Сомерсет, рыжая копна волос которой водопадом развевалась на ветру – картина, которую большинство мусульман сочли бы непристойной. Ее рот был полуоткрыт в возбуждении, она наблюдала за избиением с тихим восторгом.
– Это Караманли, – прошептал Кювье, – взгляните на изумруд на его тюрбане.
– С таким в толпе не затеряешься, – согласился я. – У него шея не болит?
– Он любит порядок на своих рынках, – сказал Драгут. – Из этого сардинца сделают пример остальным.
Паша резко приказал что-то одному из своих офицеров, и это сообщение было мгновенно передано аукционному надзирателю. Тот моргнул, сожалея об утерянной прибыли, затем резко выкрикнул свой собственный приказ. Спустя мгновение стонущего окровавленного моряка освободили от его пут и оттащили в полубессознательном состоянии на край платформы, где крепко схватили за вытянутые в стороны руки, в то время как откуда-то из теней сверху маятником свесился огромный крюк. По счастью, жертва была слишком потрясена, чтобы осознавать, что с ней сейчас произойдет.
Мы ахнули, своим криком на мгновение приведя жертву в сознание, и в следующее мгновение крюк пронзил его спину и вышел наружу через живот, словно громадный рыболовный крючок, с конца которого ручьем лилась кровь.
Мужчина издал нечеловеческий крик, словно оказался в лапах самих демонов, и спустя секунду его бьющееся в агонии тело уже поднимали на веревке; кровь мощными струями стекала по его обнаженному тело, глаза закатились от нечеловеческой боли.
– Боже правый, – всхлипывали мои компаньоны.
Подъем жертвы остановили на высоте футов двадцати над аукционной платформой. Моряк продолжал судорожно метаться и съеживаться, а его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, когда он бросил последний взгляд на крюк, торчащий из его живота, кровь из которого продолжала орошать булыжники под ним. Наконец его конвульсии замедлились, и он потерял сознание, а я заметил, что рядом с ним в тени с веревок свешивались и другие трупы, наполовину сгнившие и высохшие – напоминание о том, что произойдет с нами, если мы попытаемся сопротивляться.
Вся моя воля испарилась. Побег? Я с трудом дышал.
Я повернулся к Авроре и Юсуфу. Женщина облизнула губы. Правитель Триполи кивнул с мрачным удовлетворением и направил своего коня к вратам своего дворца, а пиратская королева и свита поспешно последовали за ним.
– Вот момент привлечь его внимание, – прохрипел я, но мои компаньоны оказались не в настроении заигрывать с этим монстром, да и в любом случае мы были слишком ободраны и неизвестны, чтобы он бросил хотя бы взгляд в нашу сторону. Не оборачиваясь, он исчез в тени своей крепости, Аврора также проигнорировала нас. А мы остались на платформе, беспомощные и униженные.
И все же отвратительное ощущение от того, что нас выставляли как скот на ярмарке, не могло сравниться с тем бесчестием, которое приходилось переживать женщинам. Старые и непривлекательные быстро продавались в прачечные или пекарни после непродолжительного торга, а молодые и красивые раздевались догола под одобрительный рев толпы потных мужчин. Затем их вертели и рассматривали со всех сторон, словно столовый хрусталь, не заботясь об их чести и достоинстве. Если аукцион затягивался, аукционер приподнимал их груди или просовывал трость меж их бедер под сладострастные крики и вздохи, и цена сразу начинала карабкаться вверх. Никому не было дела до того, как сильно женщины рыдали или дрожали при этом, а одна даже обмочилась от страха и унижения; их похотливо осматривали, прежде чем целыми группами отправить в гарем, где их отмывали и готовили к изнасилованиям и ублажению нового владельца. Мы горели от ярости и желания отомстить за них, но что мы могли поделать? В то время как женщины оплакивали свою судьбу, некоторые из плененных мужчин рыдали еще сильнее, предвидя еще более ужасное будущее и понимая, что их существование не будет похоже на скучную роскошь гарема, и их ждет лишь монотонность сухарей, бессмысленных побоев и нечеловеческого труда, пока смерть не станет для них сладким освобождением.
От жары и злого возбуждения у нас кружились головы, нас шатало от жажды и безнадежности, мы вяло отгоняли мух с глаз, которые пытались выпить последние капли нашего пота. Наконец и наш ученый квартет пинками и плетьми подняли по лестнице на помост под крики и свист остающихся покупателей, недовольных нашей физической формой и видом. На вид, в нас не было и половины выносливости обычного моряка. Кому нужен раб-ученый? Аукционер, вздохнув, начал увещевать толпу. В ответ они выкрикивали оскорбления и насмешки, надеясь сбить цену, сходясь во мнении, что мы отправимся в каменоломни, где не протянем и нескольких недель.
– И вот мы в аду, – сказал Кювье, закрыв глаза. – Не на Тире, а здесь.
– Нет, – ответил Фултон, – ад сам идет к нам.
Я посмотрел туда, куда был направлен его взгляд. Собравшиеся внезапно стихли при виде гиганта, тяжелой поступью слона медленно продвигавшегося сквозь толпу, расталкивая грудью замешкавшихся покупателей и зевак. Его плечи были шире любого дверного проема, лысый череп блестел на солнце, а торс представлял собой переплетение татуировок и шрамов. Он был неестественно бледен, словно жил в пещере и редко поднимался на солнечный свет, а крохотные глаза, широко расставленные на грубом и помятом лице, тускло светились жестокостью и злобой. Его руки и запястья казались достаточно сильными, чтобы гнуть каленое железо, нос расплющен, тяжелые губы как у морского окуня, а выступающие горы мышц, казалось, накачаны желчью. Толпа спешно расступалась перед ним, трепеща от страха, и вдруг стало так тихо, что стало слышно, как на цепи в последний раз инстинктивно дернулось тело нанизанного на крюк моряка и последние капли его крови упали на мостовую.
– Это Омар! – услышал я дыхание пиратов. – Властелин Темниц.
– Для Девы Марии страшноват будет, – прошептал я.
– Слишком страшен для человеческого дитя в принципе, – поправил меня Кювье. – Возник как личинка из навоза, я так полагаю.
Гигант указал на нас пальцем толщиной с небольшой пистолет, и мы осознали, что нас, наконец, заметили.
– Юсуф Караманли сказал, что эта мелочь моя.
Если трюм корабля Драгута вызывал клаустрофобию, а рынок рабов в Триполи навевал ужас и уныние, то темница Омара оказалась бесконечно более зловещей. Ее тоннели на протяжении веков вырубались в камне карфагенянами, римлянами, вестготскими варварами, арабскими джихадистами и турецкими сюзеренами и превратились в некий лабиринт скорби, изгрызенный целыми поколениями пленников и заключенных, словно зараженное термитами дерево. Каждая новая тирания углубляла подземелье еще на один уровень с тем, чтобы прятать в нем грех и жестокость подальше от дневного света. Нас не сопроводили, а волоком затащили в этот улей в утробе под дворцом Юсуфа, и не посадили за решетку, а бросили в яму, каменный колодец, стены которого были слишком скользкими от сочившейся жижи для любых попыток побега. Дно по щиколотки было покрыто грязью, отходами и помоями, и мы по большей части чувствовали это, нежели видели, так как в колодце не было ни малейшего света, кроме доносившихся время от времени отблесков далеких факелов где-то высоко над нами. Запах в яме стоял необычный, эдакая смесь падали и рептилий, воздух был затхлым и, казалось, доисторическим – вероятно, временами в этой яме держали каких-то животных. Сейчас же никаких существ, кроме нас, в колодце не было, и это к лучшему (для животных), так как мы, скорее всего, съели бы их – убили голыми руками и проглотили сырыми, не жуя. Пот с камней был нашим единственным источником воды для питья, которую нам приходилось лакать, как собакам, а первую пищу нам бросили только через два дня. В тот день мы, наконец, услышали шаги стражников-троглодитов наверху и видели, как что-то летит в нас в почти полной темноте. Нам хватило ума поймать то, что оказалось кишащей личинками заплесневелой горбушкой хлеба, едва ли достаточной для нас четверых. Черви стали для нас даже более питательным продуктом, чем прогорклая мука, которой они кормились.