Он медленно повернулся к капитану Норул. Та была поражена.
Взглянула на него.
— Сударь, что…
— Ради «Серых мечей», — сказал Итковиан, стараясь сдержать нахлынувшие тоску и боль, — мы должны поступить именно так, сударыня, — он прохрипел: — Тогг, Владыка Зимы, давно забытый бог войны, в памяти баргастов он дух волка — Тогчта. А его давно утерянная спутница — волчица Фандерея. Фаранд на языке баргастов. В нашем отряде женщин теперь больше, чем мужчин. Должен быть объявлен новый Устав. Нам следует преклонить колени перед богом волком и богиней волчицей. Вы будете Кованым щитом, сударыня. А вы, — сказал он глядящей на него широко распахнутыми глазами вестовой, — станете Дестриантом. «Серые мечи» перерождаются, сударыни. Дозволение получено, оно здесь, среди этих мудрых женщин.
Капитан сделала шаг назад, звякнула броня.
— Сударь, вы — Кованый щит «Серых мечей»…
— Нет. Я — Кованый щит Фэнера, а Фэнер, сударыня… исчез.
— Наша рота почти уничтожена, сударь, — сказала Норул. — Мы вряд ли восстановимся. А вопрос качества…
— Вы наберёте фанатиков, капитан. Этот склад ума, воспитания и культуры жизненно важен. Вы должны искать, сударыня, вам надобно найти таких людей. Людей, которым ничего не осталось в жизни, людей без веры. Заблудших людей.
Норул качала головой, но он видел, как в серых глазах женщины зреет понимание.
— Капитан, — неумолимо продолжал Итковиан, — «Серые мечи» отправятся в поход с двумя чужими армиями. На юг, чтобы лично убедиться в падении Паннионского Домина. И в благоприятное для этого время вы проведёте набор. Найдёте нужных вам людей среди тенескаури.
Не бойтесь, я пока не покину вас, друг мой. Вам ещё многому следует научиться.
И кажется, нет конца моей цели.
Итковиан заметил, как её глаза помрачнели, и еле сдерживал ужас от того, что натворил. Некоторыми вещами не стоит делиться. Никогда. И это моё самое ужасное преступление — дав ей титул, возложив на неё бремя Кованого щита — я не оставил ей выбора.
Я не оставил ей выбора.
Мрачные неожиданности случились в тот день…
Коральб.
Год Соединения
— За нами следят.
Серебряная Лиса повернулась в седле, прищурилась. Она вздохнула.
— Две мои малазанские няньки, — помедлив, она добавила: — Сомневаюсь, что мы сможем отговорить их.
Крупп улыбнулся.
— Очевидно, магия, которой ты воспользовалась для сверхъестественно-незримой отлучки из лагеря, не столь уж и действенна. Как следствие — больше свидетелей грядущего грозного события. Стесняешься публики, девочка? Кошмарный недостаток, коли так…
— Нет, Крупп, не стесняюсь.
— Тогда подождём их?
— Что-то подсказывает мне, что они предпочтут держаться на расстоянии. Едем дальше, даруджиец. Мы почти прибыли.
Крупп оглядел низкие, поросшие травой холмы вокруг. Острый свет утреннего солнца изгонял прочь последние тени из широких и неглубоких котловин. Не считая двух малазанских солдат в тысяче шагов позади, они были совершенно одни.
— Скромное воинство, как я погляжу, — заметил он. — Зарылись в сусличьи норы, не иначе.
— Их дар и проклятие, — отозвалась Серебряная Лиса. — Как пыль — во всём, т’лан имассы…
Как только она это сказала, — всадники продолжали ехать медленной рысью — на склонах холмов возникли фигуры. Костлявые волки; они бежали размашистым шагом, не издавая ни звука. Т’лан айи — поначалу лишь пара десятков, а затем — сотни.
Мул Круппа взревел, прижал уши и затряс головой.
— Спокойно, тварь! — заорал даруджиец, пугая животное ещё больше.
Серебряная Лиса подъехала ближе и усмирила мула, прикоснувшись к шее.
Всадники приблизились к плосковерхому холму, высившемуся меж древних, давно высохших, широких речных русел с размытыми пологими берегами. Достигнув вершины, Серебряная Лиса натянула поводья и спешилась.
Крупп торопливо последовал её примеру.
Т’лан айи продолжали очерчивать круги на некотором расстоянии от них. Волки — а их были тысячи — стали похожи на призраков, смешавшись с пылью, поднятой их непрестанным, неслышным бегом.
Позади рхиви и даруджийца две воительницы, на которых т’лан айи не обращали никакого внимания, повели своих лошадей вверх по склону.
— Жарко будет, — заметила одна из них.
— Очень жарко, — согласилась другая.
— Хороший денёк, чтоб прогулять драку.
— Точно. В любом случае, сражаться с тенескаури мне не особо интересно. Жалкое зрелище — голодающее войско. Ходячие скелеты…
— Любопытная картина, — сказал Крупп. — Учитывая всё прочее.
Обе воительницы замолчали, разглядывая его.
— Извините, что мешаю вам болтать, — сухо сказала Серебряная Лиса, — но не могли бы вы все встать позади меня? Спасибо, нет, чуть-чуть дальше. Скажем, на пять шагов, этого будет достаточно. Сейчас начнётся, и я, с вашего позволения, советовала бы вам не вмешиваться.
Взгляд Круппа — и, конечно же, обеих воительниц рядом с ним — устремился за спину Серебряной Лисы, к низинам вокруг холма, где восстали из земли приземистые, одетые в меха неупокоенные воины, окружённые морем мерцающей пыли. Неожиданное, жуткое, безмолвное явление.
Как пыль, во всём…
Но пыль обрела форму.
Неровный строй, тусклый блеск кремнёвого оружия, мазки серого, чёрного и тёмно-бурого среди светло-коричневых тонов блёклой, иссохшей кожи. Шлемы-черепа, некоторые украшенные бычьими и оленьими рогами, превратили все склоны и лощины в лежбище костей — словно грязные, угловатые булыжники усыпали бескрайнюю площадь. Ветер не шевелил длинные космы, свисавшие из-под касок; солнечный свет не мог прогнать тени, залёгшие под шлемами и надбровьями, поглотившими глазные впадины. Но все взгляды, внимательные и тяжёлые, были устремлены на Серебряную Лису.
За дюжину ударов сердца открытая равнина исчезла. Теперь на её месте неподвижно и беззвучно стояли десятки тысяч т’лан имассов.
Т’лан айи пропали, скрылись за скопившимся воинством. Стражи. Родичи. Отрекшиеся от Худа.
Серебряная Лиса повернулась к т’лан имассам.
Молчание.
Крупп поёжился. Воздух горел от присутствия нежити, студёных испарений умирающего льда, был наполнен некой неизречённой утратой.
Отчаянием. Или, быть может, почти вечность спустя — лишь его прахом.
Здесь, вокруг нас, древнее знание — этого нельзя отрицать. И всё же, любопытствует Крупп, есть ли здесь память? Настоящая память? Об оживлённой плоти и прикосновениях ветра, о смехе детей? Память о любви?