Физическое состояние Ежова в течение многих лет было неважным. В конце ноября 1938 года в своем письме к Сталину он жаловался: «За два последних года напряженной, нервной работы, в сильной степени напрягли всю нервную систему. Обострились все восприятия, появилась мнительность» [89] . В тюрьме его здоровье только ухудшилось. 10 января 1940 года Берия доложил Сталину, что днем раньше заключенный заболел. Ежов жаловался на боль в районе левой лопатки, и врачи диагностировали крупозное воспаление легких, с пульсом 140 при температуре 39°С. Его поместили под тщательное медицинское наблюдение {757}. Через три дня Берия доложил Сталину, что состояние Ежова ухудшается и сообщил о диагнозе и принятых мерах: «Установленная ползучая форма воспаления легких, вследствие прежнего заболевания Ежова Н.И. туберкулезом легких, принимает острый характер. Воспалительный процесс распространяется также на почки; ожидается ухудшение сердечной деятельности. Для обеспечения лучшего ухода, арестованный Ежов Н.И. сегодня переводится в больницу Бутырской тюрьмы НКВД СССР» {758}. По всей вероятности, Берия забеспокоился, что Ежов не доживет до суда и приговора.
А процесс неотвратимо приближался. Еще через три дня, 16 января, Берия, используя методы Ежова, представил Сталину на утверждение список имен 457 «врагов ВКП(б) и Советской власти, активных участников контрреволюционной, право-троцкистской заговорщической и шпионской организации», дела которых предлагалось передать на рассмотрение в Военную Коллегию Верховного Суда. Из них 346, по мнению Берии, следовало приговорить к высшей мере наказания, в том числе: Ежова, его брата Ивана и племянников Анатолия и Виктора Бабулиных; Евдокимова, его жену и сына; Фриновского, тоже с женой и сыном; Зинаиду Гликину, Зинаиду Кориман, Владимира Константинова, Серафиму Рыжову, Сергея Шварца, Семена Урицкого, Исаака Бабеля и Михаила Кольцова. В список были также включены имена не менее шестидесяти сотрудников высшего эшелона НКВД {759}.
На следующий день выдвинутое Берией предложение было принято Политбюро без изменений {760}. Вскоре Ежова стали допрашивать непосредственно в Сухановской тюрьме. Допросы вел заместитель Главного военного прокурора Н.П. Афанасьев. В своих мемуарах Афанасьев пишет, что у Ежова под глазами были мешки, он выглядел жалким и измученным. Он спрашивал, действительно ли Сталин решил предать его суду, ведь он направил ему заявление. В отношении обвинения Ежов сказал: «Ну, пил я, это верно, но ведь и работа была чертовская». Когда Афанасьев напомнил показания, полученные на предварительном следствии, Ежов вдруг взорвался: «А скажите, товарищ прокурор, а где эта меньшевистская сука и б…, почему за него я должен отвечать?» На вопрос ошарашенного Афанасьева: «о ком это он», Ежов выпалил: «Я об этой суке — Вышинском… я ведь не юрист, ведь это он всегда советовал и мне, и Иосифу Виссарионовичу, а теперь что, Ежов в изоляторе, а он в кусты? Мои пьянки и занавески в кабинете — все это пустяки, я знаю, что мне теперь «привесит» и Берия, и другие…» {761}. И дальше Ежов рассказал, что именно Вышинский в мае 1937 года у Сталина в присутствии Ежова намекал на необходимость применения насилия, чтобы заставить Тухачевского признаться, и развивал «теорию» о непригодности гуманного обращения с врагами, дескать, царские жандармы с революционерами не церемонились… Сталин, по словам Ежова, своего мнения не высказал, а лишь бросил: «Ну вы смотрите сами, а Тухачевского надо заставить говорить…», что и было воспринято как применение «санкций», то есть пыток к Тухачевскому. Причем Вышинский заверил Ежова, что «органы прокуратуры не будут принимать во внимание заявления арестованных о побоях и истязаниях», а круг прокуроров, допущенных к делам НКВД, будет минимальным. «Впрочем, — добавил Ежов, — товарищу Сталину все известно» {762}.
Через несколько дней после принятия решения Политбюро от 17 января начались судебные процессы, которые продолжались и в феврале. Что касается дела Ежова, то его следствие завершилось 1 февраля вынесением обвинения, разоблачающего его как главу заговора в системе НКВД; шпиона, работавшего на разведслужбы Польши, Германии, Англии и Японии; заговорщика, готовившего государственный переворот; виновника покушений на жизнь Сталина, Молотова и Берии и вредителя. Ежов был обвинен в фальсификации дела о ртутном отравлении и в организации убийств ряда лиц, включая собственную жену, которая якобы была английской шпионкой с середины 20-х годов {763}. Ему не вынесли обвинения в педерастии или грубых нарушениях законности {764}. [90] На следующий день Ежова привели в кабинет Берии в Сухановской тюрьме, и там он услышал то, что сам много раз говорил другим обреченным. Берия обещал сохранение жизни в обмен на признание в суде: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь все по честному, тебе жизнь будет сохранена» {765}.
Закрытое судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда под председательством Василия Ульриха по делу Ежова состоялось 3 февраля. Согласно закону от 1 декабря 1934 года, оно проходило в «упрощенном порядке» — без участия обвинителя, защитника и свидетелей [91] . По долгу службы на процессе присутствовал заместитель Главного военного прокурора Н.П. Афанасьев. Заседание проводилось в тюрьме, в кабинете начальника тюрьмы. На суде Ульрих запретил Ежову упоминать имя Вышинского {766}. Ежову позволили сделать заявление, в котором он отрицал, что является шпионом, террористом или заговорщиком, говоря, что его признания были вырваны сильнейшими избиениями. Упомянув об обещании, данном Берией накануне, он заявил, что предпочитает смерть вранью. Однако Ежов признался в других своих преступлениях: «Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил…. Кругом меня были враги народа, мои враги». Он не ждал, что ему сохранят жизнь, но просил, чтобы его расстреляли «спокойно, без мучений» и чтобы не репрессировали его племянников; он также попросил позаботиться о его матери (если она все еще была жива) и его дочери. Последние слова Ежова предназначались Сталину: «Прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел. Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах» {767}. Вероятнее всего, приговор по делу Ежова был вынесен после полуночи и, следовательно, датирован 4 февраля 1940 года.