Мужчины ходили в кафтанах, подвязанных плетеными поясами рубахах, картузах. Штаны из плотного, часто полосатого сукна заправляли в сапоги. Женщины непременно в длинных юбках (а замужние обязательно подвязывали поверх юбок передники) и цветастых кофточках ступали легко, но смотрели скромно, платочками покрывали голову. В праздники, разумеется в их молоканские праздники, а также по воскресным дням – все наряжались. Рубахи доставались из сундуков атласные, расшитые, пояса потяжелее да поцветистее. Белели кругом кружевные передники и платочки. Девушки и девчонки не покрывали голов, только вплетали в толстенные русые косы шелковые ленты. Они все были светленькие, в основном голубоглазые, с прозрачными кроткими взглядами людей, всегда готовых к смерти за свои убеждения. Детей они выучивали только в начальной школе, хотя известны случаи, когда им было позволено закончить восьмилетку.
– Люся, а почему они такие? – спрашивал отец.
– Хачик, они такие же, как и ты.
– В каком смысле?
– Во всех.
Папа не понимал, что общего у него – армянского сапожника, может быть с молоканским родом-племенем, и попытался нащупать в окружающей действительности хоть какие-то детали, на которые можно было бы опереться.
– Они умеют шить сапоги?
Мама пожала плечами:
– Почему нет? Такое тоже бывает.
– Я думал, они только дворники.
– И дворники тоже.
Мама чистила рыбу. Она ненавидела это дело и стремилась быстрее покончить с ним, а тут над ухом канючил Хачик.
– А изиды?! – Он очень хотел разобраться, а кто лучше Люси мог бы объяснить ему некую странность в дворницкой артели Еревана. И кстати, вопрос папы был правомерен.
В Ереване за метлу крепко держались представители двух странных сообществ – уже названные молоканы – в основном крепкие мужчины с окладистыми бородами в картузах и сапогах, бередящие смутные воспоминания о нечетких репродукциях в альбоме русских передвижников, а также темноликие изиды, «езды» – по одним данным ассирийцы, по другим – курды. Эти чаще делегировали в дворники женщин. Изидки в плиссированных юбках из блестящей твердой парчи, надетых одна на другую, в платках из прозрачной органзы, стоящих над макушкой удивительным колпаком, казались сосланными за непослушание феями. Неужели они не нашли для себя дела получше, удивлялся я первые свои ереванские годы. На персидских миниатюрах я видел похожих дамочек, но, безусловно, без метлы в руках. Мужчины – они где-то прятались от общественного внимания, занимаясь каким-нибудь ремеслом. У дедушки моего была своя версия происхождения этого народца. По его словам, они были почитателями культа Изиды и, по преданию, пришли когда-то из Египта, расселились сначала в передней Азии, а потом нужда погнала их дальше на юго-восток. Как бы то ни было, у изидов были странные обычаи. Например, они не ели зеленый салат, обнаруживая в нем присутствие дьявола, а еще почитали выходным днем среду. Странно все это, но так мы учились терпимости.
Короче говоря, будет справедливым утверждать, что такого штата дворников не знал ни один город мира. И те и другие болтались без родины и только мечтали об обетованном рае. И те и другие выполняли самую неквалифицированную работу и негласно причислялись к касте неприкасаемых. Но нам сызмальства твердили о дружбе народов, поэтому хоть во взрослых и бродило подспудное недоверие к этим вненациональным отщепенцам, но дети дружили. Все, кто попадал на улицу, вырвавшись из-под опеки родителей, – дрались, играли в прятки, бегали наперегонки, поджигали фантики, царапали мелками асфальт и стены соседей – дружили. Папе моему почему-то не давали покоя молокане.
– Нет, ну скажи, Люся, как это так? Вот они ходят бородатые…
– Ну и что? Зато они не пьют.
– Ну и что? Я тоже не пью.
– Поздравляю тебя, Хачик, ты почти совершенство.
Мама поцеловала его в выпирающий нос, но Хачик не угомонился.
– А какому Богу служат? – все больше распалялся отец.
– Господи, Хачик, да какая ж тебе разница?!
– Нет, ну как какая? А вдруг они на своих сборищах детей едят…
– Господи помилуй, что мелет этот человек? – Мама воздела глаза к небу и на время даже перестала терзать рыбину. – Мракобесие, да и только!
– А мне говорили, что они еще, ну… знаешь, занимаются любовью.
Нож мамы вновь заходил над доской.
– Все люди занимаются любовью. Так рождаются дети.
– Во время своих молебнов. – Папа пытался скрыть смущение, но любопытство влекло в опасное пространство двусмысленности, а в аллюзиях на тему секса мой папаша был не силен.
– Хачик, не говори глупостей. – Люся расставила все по местам. – Что ты за глупыми бабками всякий вздор повторяешь?
– Ну, Люся, ответь мне. – Похоже, Хачику понравилось злить жену. Еще ему нравилось, как тряслась Люсина рука, сдирающая чешую с очередного сига. – У тебя чешуйка на щеке…
Мама попыталась ребром ладони смахнуть ее, но нож оставался в Люсиной руке, и Хачик даже отпрянул, потому что угрожающее расправой острие пронеслось прямо перед его носом. Серебристый же ноготок чешуйки, как перламутровая мушка, по-прежнему оставался на розовой маминой щеке. Она даже шла Люсе, но, чтобы вновь приблизиться к жене, папе пришлось попросить позволения.
– Можно? – осторожно спросил он, и, когда она, кивнув, наконец опустила нож, он подошел и двумя пальцами снял с маминого лица нечаянное дополнение.
Объятие затянулось, но мама хорошо знала свое дело – семья должна получить рыбу на ужин. Поэтому она тихо сказала:
– Твои дети, между прочим, дружат с молоканскими девчонками.
Папа от растерянности выглядел глупо и задал такой же глупый вопрос:
– Которые?
Мама снова взялась за рыбу.
– Светка и Маринка дружат с Катей и Наташей.
– С чего это?
– Они хорошие девочки, они одного возраста с нашими, им интересно вместе. Ты знаешь, Хачик, этого обычно достаточно для зарождения дружбы.
– Я знаю, что нужно для дружбы!
– Откуда? У тебя же нет друзей, – сказала вдруг мама.
– Есть! – проявлял детское упорство отец.
– Разве? Ну кто? Назови.
– Ты!
– Я – не считается! Я – твоя жена.
– Тогда…
– И родители не считаются.
– Тогда…
– И книжные персонажи не считаются! – отрезала мама.
Хачик посмотрел на нее осуждающе. Книжный персонаж! Это кто ж тут книжный персонаж?! На кого это намекает эта глупая женщина? Уж не на дона ли Корлеоне?
– У меня есть друзья, – гордо сказал отец и с достоинством удалился. Его внезапно обозначившаяся горделивая осанка была лишь декорацией, за кулисами которой уже бурлила тайная мысль – неужели она права, и у него нет друзей? И отец удалился перебирать в памяти имена и фамилии живых, реальных людей.