Сказка эта не имела морали, не несла никакой мудрости, кроме одной – мы те, кто мы есть, а кости наши попадут туда, куда и кости всех прочих убийц. Потому он и вправду мог не напрягаться, а просто лечь и умереть – все равно окажется там, где ему и место.
И все же он – шел. Это было сильнее рассудка и желания принять последнюю ласку песка, наконец-то сдавшись. Поступать против разума, против логики: то, над чем его сестра всегда смеялась. Это воспоминание прошило его дрожью. У него уже не было сестры, не было брата, не было отца, матери, родных. Эта память принадлежала кому-то другому, человеку, который умер… Нет, не умер – он никогда не рождался.
Он помнил это чувство, обрушившееся на него, когда яростными ударами меча он вырубал в скале дыру там, где было некогда выбито его имя. Чувствовал себя так, словно с каждым отлетающим кусочком уходила некая тяжесть, всякий фрагмент камня, падавший у стены, казался гигантским валуном, сваливающимся с его плеч. Душа – это вовсе не благословение, сказал некогда мужчина, которого тогда он называл дядей. Это груз, который мы должны нести от рождения до самой смерти, ревностно скрывая от взглядов чужаков. Может, некогда, лет через тысячу, когда мы снова встанем пред лицом Матери, она склонится над нами, и каждый тогда получит собственную душу. А те, кто пронес эту тяжесть через тысячелетия, будут наконец спасены и оценены по достоинству.
Возвратиться в место, которое он некогда звал домом, было словно нырнуть в болото сплетен, пустопорожней болтовни и неприязни. Хуже всего, что он прекрасно понимал эту женщину. «Мы те, кто мы есть», – сказала она, стоя перед ним с лицом закрытым экхааром. Это единственная правда, перед которой ему надлежало склониться. Но что, если он не хотел этого делать? Когда ее старший сын назвал имя Исанель, когда голосом, полным ярости и гнева, обронил несколько этих слов, вдруг стало ясно, что в мире нет места, где подобный ему – полумеекханец-полуиссар – мог бы укрыться. То, что тогда наполнило его вены, не было ни льдом, ни огнем. Словно в голове лопнул мыльный пузырь, и внезапно все стихло, мир уменьшился до глаз Деаны, глаз, из которых за пару ударов сердца вытекла вся радость. Тогда, на тренировочной площадке, когда он унижал сыновей Ленганы и их кузенов, она смеялась вместе с другими. Одно дело – потешаться над одинокой молодой женщиной, и совсем другое – встать в схватке против кого-то, кто пролил кровь многих людей. Он показал тогда: как бы его ни называли, он – воитель иссарам. А воинское умение иссары ценили сильнее прочего.
А потом упало несколько слов, и Йатех понял, что он – не один из них. Что, пребывая вне племени, на службе у меекханского купца, он обрел и утратил слишком многое и что в афраагре нет ничего, чем он сумел бы эту дыру залатать. Он убил того, говорливого, убил второго, который набросился на него, и был готов убить последнего из братьев, поскольку если он и мог оставить что-то женщине, которую называл тогда своей сестрой, в прощальный подарок, то только его смерть. Но Деана внезапно встала перед ним со скрещенными саблями, и это был конец.
Последний раз они встретились в родовой усадьбе. Он сидел на постели с оружием в руках, кривые клинки все еще оставались липкими от крови.
– Собирается совет, – прошептала она, странно поглядывая на него. – Нам грозит война родов.
– Не будет войны, – сказал он тогда. – Не из-за меня. Где бы я ни появился, оставляю за собой трупы тех, кого я должен оберегать.
Он рассказал ей все: о купце, который стал для него почти отцом, о его жене, женщине, для чьей чести присутствие в доме воина иссарам было серьезным испытанием, ибо на руках иссаров – кровь ее отца и братьев. О двух детях, из которых одна оказалась кем-то большим, чем ребенок. Говорил он коротко, неловкими фразами, даже не выдавливая из себя гнев или горечь, но пытаясь избавиться от вставшей на тренировочной площадке равнодушной тишины, что все еще оставалась в нем. Тщетно.
Внезапно, ползя через барханы, он понял, что душа покинула его не тогда, когда он вырубал в камне дыру, но раньше, когда он понял, что никогда не сумеет стать истинным иссарам. Это были тишина и пустота, наполнившие его, когда он услышал имя Исанель. Когда он глядел в глаза женщины, еще бывшей его сестрой, душа медленно покидала его, в ритме ударов сердца, а оно почти остановилось. Когда он повернулся к Вениэсу, когда потянулся за оружием, он уже был гаанех, нерожденным, и то, что случилось потом, это лишь подтвердило.
Будь тогда на площадке кто-то из Видящих, он распознал бы это с первого взгляда, а племя убило бы Йатеха без колебаний, невзирая на цену, что пришлось бы заплатить. Человек без души – смертельная опасность для всех. Пометники, чтящие Нежеланных, тоже поддаются извращению, но это процесс, длящийся годы, поскольку человеческая душа яростно сопротивляется, прежде чем оказаться поглощенной. Но тело, одаренное сознанием, но лишенное души, – словно пустой сосуд, ожидающий, когда его наполнят. Любой демон, дух, маэф, любая форма существования, что скрывается за Мраком и вне его, сейчас же воспользуется возможностью, чтоб завладеть таким телом. Сопротивление одних разума и воли не слишком-то решит дело, о чем, кажется, позабыли меекханские чародеи, провозгласив, что именно разум и воля придают Силе форму, и совершенно не вспоминая, что и звери обладают определенными начатками разума и воли, но ни один из низших видов не умеет пользоваться чарами.
Потому-то он и ушел в пустыню, туда, где не встретить людей, где нет магии. Там, где нет активно используемой Силы, существовал лишь малый шанс наткнуться на нечто, что могло бы воспользоваться его телом. Впрочем, усмехнулся он, выплевывая песок изо рта, что бы теперь его ни захватило, ему не просуществовать слишком долго. Самое большее – несколько болезненных часов.
Гребня следующего бархана он достиг, когда уже собирался сдаться. Перевалился через возвышенность и позволил песку увлечь себя вниз, в котловинку меж пустынными холмами, где еще лежала тень. Ее, однако, оказалось куда меньше, чем в предыдущем углублении. Солнце вставало все выше, и если он не увеличит скорость, то через час не сможет и мечтать об укрытии от пылающих лучей. Подумав так, он харкнул сухим, кашляющим смехом. Укрыться? Зачем? Здесь и сейчас подойдет к концу его путешествие, и даже одолей он очередной бархан, все равно не приблизится к своей цели ни на шаг. К тому же – и об этом он старался не думать – он совершенно утратил чувство направления. Расположение легендарной Скорпионьей Мельницы было наполовину домыслом, наполовину сказкой. Лишь те, кто путешествовал с караванами в глубокой пустыне, рассказывали, что порой на горизонте начинают танцевать миражи, маня видом глубокого распадка, наполненного белым песком и окруженного цепочкой невысоких темных скал. Это была легенда, опирающаяся на иллюзии и вымысел, а сам он не слышал ни о ком, кто похвалялся бы, что добрался до самой Мельницы.
Он лег навзничь, глядя широко открытыми глазами в небо. Отчаянно синий небосвод – ни облачка на нем – напоминал стеклянную сферу, покрывающую весь мир. «Небо над зелеными равнинами севера было другим, – подумал он, – даже оттенок иной, более интенсивный, более глубокий». Он ждал слез, должных выступить на свету, но тщетно. Тело его все еще сражалось за каждую каплю жидкости, а слезы стали бы зряшной тратой. Тело еще хранило надежду на исцеление.