Мы прошли рядом с дымящейся ямой. Я от большого ума заглянул в нее, но ничего толком не рассмотрел. Дым, чад, темень. Есть там дно, нет – спросите чего попроще. Ямы, где полыхал огонь, мы оставили в стороне. Жар оттуда валил: ой-боой! Неудивительно, что у мастера Кытая брови-ресницы обгорели. И борода с усами. Остатки торчали ржавой щетиной, как на загривке у взбешенного кабана.
У меня, наверное, и нос сгорел бы, и губы, и уши.
Перед Кузней высился столб коновязи. Резной, из лиственницы, с лошадиной мордой на верхушке. В углубления резьбы на веки вечные въелась сажа. Я вздохнул с облегчением: не всё тут у них из железа. Мы привязали пегого с вороным, и Мюльдюн извлек из-за пазухи медную табличку со значками:
– Сарын передал.
Кузнец погрузился в размышления. Кусал губы, морщил лоб, чесал в затылке. Табличка заняла его внимание целиком.
– Понял, – кивнул он наконец.
И обернулся ко мне:
– Жди здесь. Мюльдюн, ты зайди. Разговор есть.
Заскрипела, лязгнула дверь. Я остался один.
Тут она и объявилась.
– Куо-Куо.
Откуда она выбралась? Не из-под земли же! Стоит, пялится на меня, косу теребит. Коса длиннющая, до коленок. Платье из мягкой ровдуги, с вышивкой. Бляшки, висюльки, обереги. Нарядное платье, жаль, сажей замарано. Да и сама она… Не такая копчёная, как Кытай Бахсы, но тоже…
Подкопченная.
Лицо припухло, будто со сна. Левый глаз косит. Сколько весен ей – не поймешь. Семнадцать? Двадцать? Двадцать пять?! В общем, взрослая.
– Куо-Куо!
Разве люди так разговаривают? Так лягушки в болоте квакают!
– Чего?
– Куо-Куо!
Пальцем в грудь себе тычет. Это я, мол, – Куо-Куо [16] . А грудь-то вся нараспашку! Стыдоба! Я поскорее отвернулся, чтоб не смотреть. Раскрасавица? Кто ж тебя имечком-то наградил? В насмешку, не иначе!
– Здравствуй, Куо-Куо. Я Юрюн Уолан, сын Сиэр-тойона.
– Юрюн Уолан! – она захлопала в ладоши. – Юрюн Уолан!
Закружилась в танце, подпрыгивает. Взбила к небу пыльный вихрь. Ожерелья звенят, коса мелькает. Пушистым кончиком меня по лицу: раз! И опять: два! Девчонка, честное слово!
– Юрюн! Юрюн Уолан!
И вдруг замерла, лицом ко мне:
– Юрюнчик! Уоланчик!
Пыль тихонько оседала. Я попятился, а она взяла и облизнулась. Съесть меня решила, что ли? Язык у нее – жуть! Длинный, розовый, влажный. У меня под ложечкой ёкнуло. Да ну, откуда в Кузне людоедка! Это я, болван, страстей навыдумывал…
– Пойдем, Юрюнчик! Пойдем, Уоланчик!
Она придвинулась ближе. Я с трудом удержался, чтобы не дать дёру. Хорош боотур – от чужой служанки шарахается! Скоро от мышей бегать начну!
– Куда?
– В конюшню пойдем. С Куо-Куо.
– Лошадей в конюшню отведем?
– Лошадей?
На лице ее отразилось недоумение. Впрочем, она быстро заулыбалась:
– Юрюнчик Уоланчик с Куо-Куо отведут лошадей. В конюшню!
И хихикает, дурочка.
Мы отвязали коней и повели в обход Кузни. Куо-Куо шла впереди, показывала дорогу. На каждом третьем шаге она оглядывалась на меня. «Ты здесь? – спрашивал ее взгляд. – Ты никуда не делся?»
Да что я, маленький? Не потеряюсь!
В конюшне пахло сеном, навозом, лошадиным потом. Вездесущий запах гари тут почти не чувствовался. У входа было светло, а в дальнем конце сгущался мрак. Там всхрапывали, фыркали лошади. Сколько, какие – не разглядишь. Наших мы завели в ближние стойла – они пустовали. Воду в поилки кто-то уже налил. Надо бы корму задать, подумал я.
– Сено у вас где?
Куо-Куо торчала у входа. Загораживала свет.
– Сено? А, сено. Мягкое!
Вот, опять облизывается. Губы у нее сохнут, что ли?
– Тут есть сено. На сене будет хорошо.
И бегом ко мне. Я – назад. Споткнулся, чуть не упал. А она схватила меня, облапила: крепко-крепко! Шепот горячий, как из той ямы с дымом. В самое ухо:
– Красавец мой! Суженый-ряженый!
– Ты чего?
– Жених Куо-Куо! Женишок ненаглядный!
– Чего ты?!
Я бы вырвался, честно. Да у нее хватка – куда там Омогою!
– Отстань! Какой я тебе жених?!
– Жених Куо-Куо! Жених! Станем вместе спать, детей рожать!
Влажное, горячее скользнуло по щеке. Язык! Ее язык! Фу! Мне было жарко, тесно, стыдно. Девка тискает меня, лижет, как взбитые сливки, а я, боотур – ну, боотур же! – высвободиться не могу! Бросило в жар, коленки подогнулись. Сердце зашлось: кэр-буу! Того и гляди, выпрыгнет! Пойдет скакать лягушкой между стойлами…
Да ладно вам ухмыляться! Всё я знал, всё понимал. Сколько раз видел кобылу с жеребцом, корову с быком, сучку с кобелем. Тут ведь в чем главная мерзость? Кобыла с жеребцом – ладно, но ведь не кобыла с жеребенком! Я вам кто? Не та беда, что годами мал, а та беда, что я – сын Сиэр-тойона! Против закона это! Против обычая! Хоть кричи: «Папа, на помощь!» А что? Он услышит, обычное дело.
– Сдурела?! Отцепись!
– Жених!
– Отстань от меня!
Ага, разбежался! Держит, не отпускает. Бормочет всякий бред. Я – ее жених, скоро свадьба. Ляжем в постель, я на нее взберусь, детишек настрогаю… А рука своевольничает, лезет мне под кафтан, под рубаху, в штаны.
– Не трогай! Нельзя там трогать!
– Можно, Юрюнчик…
То, что трогать нельзя, под ее пальцами расширилось. Наверное, в бой собралось. Я тоже сделался больше. Плохая Куо-Куо! Очень плохая! Нельзя там трогать! Вон иди!
Толкнул. Вырвался.
Сумел.
– Боотур-удалец! Хорошо нам будет!
Я заставил себя усохнуть. Пришибу же! Омогою спину не сломал, так этой дурище сломаю. Усыхать было трудней трудного. Боотур во мне противился, возражал, стоял насмерть. Если просто Юрюн знал, чего хочет от него Куо-Куо, и старался держать себя в руках, то Юрюн-боотур ничегошеньки не знал и знать не желал. Он и корову, наверное, с быком не видал, и кобылу с жеребцом. Хватают? Бей! Давят? Бей!
Морока мне со мной!
– Трогай меня! Нюхай меня!
Она плясала, кружилась, пела, радовалась. Бросилась на меня – я увернулся, ногу подставил. Она упала в сено: лежит, смеется. Из платья до половины вывернулась, трясет сиськами: