Августа, забывшись, твердила:
– Слава Богу, милая, слава Богу. Ты счастлива, и я подле твоего счастья погрелась.
Олюшка, прощаясь, ее в гости звала. Обещалась сама забежать, как время будет. Вышли все из трамвая…
Идет Олюшка по аллее, высокая, светлая вся, чисто солнышко, коляску толкает. Нет-нет, да и обернется, рукой в перчатке помашет. Потом уже пошла не оглядываясь, и Витеньку с собой увозит… У бабки в груди оборвалось, точно вот в последний раз внучку видит. Не ведая, что делает, не слушая ругань Агнии, засеменила вслед.
– Олюшка, – кричит, – Олюшка!
С утра две молодые мамы убегают на работу. А у Августы полон рот хлопот. Не шутка – два мальца на руках, один горластей и буянистей другого. Бабке оба хороши, только ненаглядный раскрасавец ангел Витенька, милее всех на свете.
Бабку научили варить детские смеси, а уж остальное: покормить, постирать, спать уложить – это для нее дело знакомое. Жалко, малы еще, а то житейские истории рассказывать бабка великая мастерица.
Больше всего ее радует, что она из своей пенсии нет-нет, да и выкроит на подарочек: Олюшке косынку узорную рублевую, правнуку Витеньке – погремушку завлекательную. Олюшка поворчит для виду, а бабке и ворчанье Олюшкино сладко.
Вечером бабка вернется из гостей от комендантши, чаю напившись, посмотрит телевизор – и спать ложится на раскладушку, вынесенную за неимением места в кухню.
«Слава тебе, Господи, – думает бабка, крестя тощую грудь. – Есть, есть Бог на свете. Лишь бы подолее сил хватило».
Жизнь бабки Августы завершает традиционный хэппи энд.
Во втором часу ночи за стеной застонала фрау Б-р.
Неделю назад на пляже я познакомилась с ней – она заканчивала курс грязевого лечения – и сопровождающим ее молчаливым господином. Она жила в том же отеле, что и я, через стену по соседству.
Стон становился все тяжелей, точно спящую душили. Вдруг оборвался – фрау проснулась. Послышались кашель, звук наливаемой в стакан воды. Зашаркали в коридоре ночные туфли. Фрау возникла в моих дверях, как привидение, в высоком колпаке и просторном платье. Она несла в вытянутых руках термос, обернутый в полотенце.
– Горничную не дозовешься. Из-за вашей двери, единственной в коридоре, выбивается свет. Гоните меня, если я помешала. О, благодарю вас. Но не полакомиться ли нам с вами английским чаем с молоком? – она радовалась живому человеку, ей немедленно хотелось чем-нибудь угодить мне.
Пока я вынимала чашки, фрау обнимала и баюкала свой термос. Если сегодня на пляже, на ослепительном белом и мягком, как мука, песочке она хвастливо демонстрировала на себе результаты диеты (говядина, яйцо, простокваша и чернослив —, то сейчас – с сивыми всклокоченными волосами, шафранно – желтая, с оттянутой под глазами морщинистой кожицей – она безжалостно выглядела на свои девяносто два.
– Снова он. Так долго не являлся, и вот снова, – пожаловалась она.
– Не следует говорить об этом, госпожа Б-р. Тем более глубокой ночью. Поговорим лучше о вашем сыне.
– О да, – она обрадовалась. Вынула из выреза платья, с худой страшной груди, медальон на шелковой золотой нитке. – Вот мой маленький златокудрый Карл, я никогда не расстаюсь с ним… В детстве он был чрезвычайно вредным, я называла его «колорадским жучком», а теперь он во Франкфурте – на-Майне, директором… – она назвала известную фирму по производству бытовой техники. – И его дети – мои внуки учатся в различных городах Земного шара… Но для меня он остался тем же колорадским жучком…
Только мне, возвращаясь поздно вечером, он может рассказать, что сегодня, находясь на очередной скучной презентации, ему очень хотелось, как мартышке из зоосада, резвиться под потолком, цепляясь и раскачиваясь на плафонах. Или, превратившись в невидимку, красться вдоль столов и по очереди щекотать таких важных надутых господ и смотреть, что из этого получится… И мы покатываемся со смеху, как два сверстника, зажимая себе рты.
Да, он в отца, его отец был большим проказником, хотя ведь он был уже совсем приличный господин, когда я познакомилась с ним. Эрвин был значительно старше меня, а я вышла замуж двадцати четырех лет. – Длинный носик фрау порозовел. Рассказывая, она доверительно трогала меня ручкой – косточкой со свисающей и болтающейся кожицей.
– Тогда я работала секретаршей в частной конторе господина Р-н. И мне очень хотелось иметь мужа и малюток, но я не имела этого, и я много горевала от этого, потому что я была здоровая и краснощекая девушка. Но когда я ходила по улицам, лицо у меня было надменное и жалобное, какое оно бывает у… у… По-вашему, это называется – старая девочка, я правильно сказала? И когда Эрвин предложил мне руку, я поняла, что Бог услышал меня, и горячо молилась Богу.
Фрау Б-р уютно сидит за третьей или четвертой чашкой чая с молоком. Приподняв дрожащие кустистые бровки, морщит губы и сладко, сладко улыбается, вспоминая молодость и своего Эрвина.
– Началась мобилизация – вы понимаете, о какой мобилизации я говорю, – и ни в одной соседней квартире не осталось молодых здоровых мужчин. У Эрвина была броня, но соседки перестали здороваться со мною, и подростки кричали Эрвину на улице: «Трус, негодяй», – и разбили его очки, и Эрвина тоже взяли в армию. Я говорила, что умру без моего милого, но у меня под сердцем шевельнулся маленький Карлхен, и Эрвин сказал, чтобы я поехала к его тете, в местечко Амендорф…
Карл рос прелестным мальчуганом, и ему минуло три года, когда, наконец, я смогла оставить его у тети, доброй фрау Мейнер, и поехала к мужу. На окраине города Эрвин снял для меня квартирку, там на окне стоял горшок с цветком. И там проросла травка, и я хотела выполоть ее, но Эрвин взял меня за руку и не дал этого сделать, Он сказал так: «Не делай этого, дорогая. Травка тоже хочет расти, она не знает, что она всего лишь травка, а не цветок». Так он сказал.
Тут постучалась и просунула в дверь гладко причесанную головку горничная, спрашивая, что требовалось госпоже.
– Крепко спите, моя милая, вам не за то платят жалованье, – выговорила ей фрау Б-р. (В каком романе мне встречалась эта фраза?) – Будьте любезны, поднимитесь в семь тысяч шестьдесят вторую к господину Н. и возьмите у него таблетки. Скажите: те таблетки, которые фрау принимает после двух часов.
– Так вот, – продолжала она, – когда я приехала, Эрвин на крыльях любви прилетел ко мне и сказал, что возьмет машину и повезет меня в сосновый лес, где воздух будет полезен для меня и где неподалеку есть бомбоубежище на случай налета. Но я горько заплакала, потому что муж мой был большой аккуратист и всегда тщательно следил за собою, а теперь у него носовой платок был зелен от долгого употребления. Я постирала платок, и мы поехали на машине.
За городом пахло медом и нагретой смолой, но ветер доносил какой-то химический запах, от которого покалывало в носу. Вдали виднелись низенькие, крашенные в белый цвет домики – точно такие домики стояли на ферме у моего дяди… Мы проезжали мимо машины с грузом, закрытым брезентом. Ветер отогнул угол брезента, и я увидела голые ноги. Мертвый человек смотрел на меня полураскрытыми глазами и улыбался мне полоской зубов между губ. Грубая куртка на нем была жесткая и топорщилась из-за крови. Машины шумели, и невозможно было услышать человеческого голоса. И я пристально смотрела, как шевелятся губы Эрвина, который что-то мне говорил, но ничего не слышала!