Соседка, полная тётенька в трещащем и лопающемся по швам платье, охнув, приподнялась и включила радиоприемник. Купе заполнила попсовая мелодия. Девушка сморщилась и стиснула зубы, как человек, под ухом которого с визгом провели по стеклу железом. Когда тётенька, подпевая и подтопывая толстой ногой в такт популярной песенке, наконец, уменьшила звук радио, девушка облегченно передохнула.
В купе, кроме тётеньки, охающей, заполняющей купе запахом водянистого пота и «Белой сирени» и называющей девушку «дочей», ехал ещё старик: старый-престарый, такой старый, что не осталось в нем уже никакой стариковской симпатичности. Цвет кожи лица, шеи и рук, цвет глаз, мохнатых ушей и даже цвет сатиновой рубахи в мелкий горох – всё слилось, будто слегка присыпанное землёй. Только торчащие жесткие волосы контрастно, синевато белели. И невозмутим и недвижим был старик, всё смотрел в пол и жевал сморщенным ртом.
Точно дошел он уже до той степени жизненной мудрости, всезнания и всеведения, что больше не о чём ему было тревожиться на его веку. Все движения были им сделаны, все слова – сказаны, всё, что нужно – увидено: ровно столько, сколько отмерено на человеческую жизнь. И он уже не жил, даже воспоминаниями не жил.
Он напоминал древнего языческого божка, вырезанного из дерева. Радужная оболочка глаз у него была слезящаяся, мутно-голубенькая. У младенцев, недавно покинувших материнское чрево, бывает такой взгляд – бессмысленный и мудрый.
Старый дедок был предметом шуток всю дорогу.
Тётеньке провожающие поручили присматривать за ним в пути, чтобы доставить на станцию Тайга и с рук на руки сдать его внучке, которая сама давно уже была на пенсии.
А нынче ночью, когда поезд стоял на разъезде, и мёртвый неоновый свет луны заливал спящий вагон, старик негнущимися руками собрал постель, кое-как оделся и с котомкой тихонечко поплелся к выходу. Тётенька, разбуженная, будто от толчка, страшно закричала.
Потом, когда деда без труда водворили на его нижнюю полочку, тётенька с просвечивающими сквозь батистовую сорочку огромными розовыми грудями, рассказывала разбуженному вагону, как же она перепугалась, её «прямо чуть инфаркт не хватил», и при этом оглушительно хохотала. И весь вагон смеялся и жалел старика: надо же, до какого возраста дожил… Это какое надо иметь здоровье медвежье, а?… Интересно, ему по паспорту сто лет есть?… Да что вы говорите – всю жизнь в лесу?! Ну, тогда немудрено, что – сто лет…
Дедок невозмутимо жевал лиловыми губами.
Тётенька, рассказав о том, что ее всю жизнь мучает невыносимая бессонница, и выслушав от сердобольных соседей кучу рецептов, повернулась необъятным задом и громко захрапела, и невыносимая бессонница была бессильна тут что-либо поделать. Только большое её тело под простынёй продолжало жить, вздрагивая и сотрясаясь от толчков идущего поезда.
И весь вагон разноголосо спал под своими пушистыми зелеными и желтыми одеялами.
Не спали старик и девушка.
Девушка сидела, подняв тонкие колени в брюках, прижавшись к ним подбородком. Взлохмаченные волосы располагались вокруг ее головы, как нимб. И она, тонкая, гибкая, точно вьюн, сильно напоминала какое-то маленькое мифическое существо с поблёскивающими в темноте глазенками.
Поезд шел третьи сутки. И идти предстояло столько же. И под однообразный перестук колес появлялись грустные мысли, что шел он из безотрадного Ниоткуда в тоскливое и непонятное Никуда.
За окном мчалась вдоль поезда сплошная чёрная масса леса, а луна продолжала висеть на месте, как приклеенный плоский блин. И в этом было что-то фантастическое.
Девушка тосковала.
Тётеньки, как та, что спала в вагоне, облачались в синтетику, глотали килограммами дефицитные лекарства – чем ядовитей, тем дефицитней, выбивали прописку и квартиры в больших городах – чем больше и загазованнее, тем престижнее, но при этом спали здоровым крепким сном, а за них не спала девушка.
Тётеньки ругались за свободное место в автобусе, чтобы, выйдя победительницами, бухнуться и с чувством выполненного долга проехать две остановки. Они привыкали к яду нежной, легкоперевариваемой и легкоусвояемой пищи, жаловались на модные стрессы и брали пачками бюллетени, а девушка уже родилась больной неясными заболеваниями, которым медицина ещё не придумала названия.
Природа тихо внимательно наблюдала за тем, что делалось вокруг, и расчетливо и спокойно выжидала удобного момента, чтобы напомнить о себе.
– Деда, ты сейчас куда хотел выйти? – жалобным голосом спрашивала девушка.
Она уже не в первый раз это спрашивала. Но старик молчал, и непонятно было, в состоянии ли он уже отвечать на чьи-либо вопросы. Но вот он разлепил коричневый спёкшийся рот и сказал трудным гортанным голосом, каким и должен был заговорить оживший деревянный божок.
– Ждали, – сказал он.
– Кто ждал?
Поезд мчался дальше на восток. Белые огни станционных фонарей пронизывали вагон, высвечивали младенческие лица спящих людей – и снова вагон погружался во тьму.
Состав скрипел, круто изгибался на поворотах, обегая сопки – и тогда можно было увидеть его длиннющий хвост, цепочку освещенных вагонных окошек, таких уютных, теплых, трогательных среди древних заснеженных сопок, предвещавших скорую встречу с Амуром, и лиственниц – гигантш, у которых кора трещала, лопаясь – такой был в эту ночь лютый мороз.
Когда вагон на повороте сильно качнуло, старик забеспокоился, привстал на дрожащих полусогнутых ногах и начал всматриваться в чёрное окно. Потом слабой рукой толкнул девушку в плечо. Она поняла и прильнула к окну. Она так старательно всматривалась, что у неё больно заныли глазные мышцы.
Ещё секунда – и она бы никогда не увидела круглую маленькую, как монетка, поляну и рубленую избушку, утонувшую по крышу в пухлых синих сугробах – картинку, как на открытках Зарубина.
«Он всю жизнь прожил в этой избушке. Он и… собака. Да, да, обязательно собака. И на многие километры вокруг он и его собака знали каждую сопку и сучок на каждой лиственнице… Постой, а как же собака?»
И она с готовностью вообразила, как вслед прогрохотавшему поезду на голубые рельсы с визгом скатился тёмный клубочек. Умные круглые коричневые глаза, смаргивая иней с ресниц, смотрят на быстро удаляющиеся красные огоньки… И опять установились Мороз, Безмолвие и Голод…
Старик бессильно упирался сухими руками о края полки и глядел вниз, плача быстро капающими мелкими прозрачными слезинками, мочившими его сатиновую рубашку в горох…
Когда девушка, умытая, вернулась с полотенцем на плече из туалета, старик уже подобрал ноги в опрятных штопаных носках и спал, как спят все старики на свете, свернув калачиком ссохшееся тело, скрючившись, будто желая занимать как можно меньше места. Казалось, он под громкое жужжание мух и пчел в знойный июльский полдень, уморившись, спит под кустом в поле.
Девушка рядом дремала и воображала себе разные приятные и глупые вещи вроде того, как они хорошо живут втроём со стариком и его собакой… Нет, не втроём – вчетвером, как она могла позабыть?!