Из членов семьи – она да стиральная машина-автомат «Вятка». Как живое существо, как пчелка, трудится, жужжит, бормочет в стерильно-чистой ванной. Вместо полагающихся ее габаритам трем килограммам разномастного веселого мужского, женского и детского белья барабан крутит одинокий спальный комплект да девственно-белоснежную ночнушку.
Старая «Вятка» часто ломалась и требовала замены деталей. В мастерских Вере отказывали: говорили, дешевле купить новую. Только в одном пункте на окраине города детали находились, и старый мастер соглашался прийти к «больной» на дом. Вот и на этот раз Вера шла насчет замены очередной детали.
Путь лежал через нерегулируемый переход на железной дороге, пользующийся в городе недоброй славой. Вера до тошноты, до одури боялась проносившихся грохочущих составов, от тяжести которых земля содрогалась и уходила из-под ног.
Гукнул приближающийся поезд. Стайка девочек-подростков – все в коротусеньких ярких куртках, джинсах ниже пупа – с веселым визгом перебегала дорогу.
Вера увидела: одно яркое пятнышко задержалось на путях. Наклонилось, странно задергалось: тщетно пыталось выдернуть застрявшую босоножку из-под рельсы, ногу – из босоножки. Поезд, несясь на всех парах, уже не гукал – беспрерывно, безнадежно надрывно ревел. Старушка рядом крестилась.
Оглохшую и почти ослепшую от ужаса Веру вынесло к растерявшейся девчонке. Как в тяжелом сне, что-то выдернуло их обеих и швырнуло по насыпи прочь от накатившей, жарко дохнувшей массы.
Веру стошнило прямо под ноги. Утирая рот, тяжело дыша, озиралась, не понимая: почему небо – белое, солнце и трава – черные.
Звон в ушах стихал, краски постепенно возвращались на место. Курточка на девочке оказалась ярко-красная и очень шла к ее черным волосам. Девочка, в кольце окруживших ее подружек, как ни в чем ни бывало, деловито отряхивала джинсы, придирчиво оглядывала курточку: не порвалась ли, не запачкалась?
– Не парьтесь, тетенька. Это мы так играем. Будто босоножка застряла перед самым поездом, понимаете? Кто дольше продержится, под самым носом выскочит. Прикольно, да? Я бы сегодня точно выиграла, да вы помешали…
Девичье щебетание прервала звонкая, от души, насколько у Веры хватило сил, отвешенная пощечина.
– Вы чего, охренели?! Томка, а ну врежь ответно!
Она одернула разорванный новый плащ и, шатаясь, пошла прочь.
Вера валялась на диване, хохотала над тупой семейкой Букиных из комедийного сериала. И вдруг заметила, что Томка не смеется, а странно, пристально смотрит на нее из уголка дивана блестящими глазами.
– Ты чего, Том?
– Ничего… – Томка отвела глаза.
… Все на свете было ложью. Лживой была детская песенка про выходной, где писклявая девчонка подхалимски пела, как она всю неделю ждет воскресенья. Мечтала с папой и мамой пойти в зоопарк и на детские фильмы, а те, видите ли, все шлындают по своим делам.
Томкины отец и мачеха не то, что в выходной – в будни давили диван перед телевизором. А если и уходили, только затем, чтобы быстренько вернуться с сумками, в которых глухо постукивала посуда, и с гостями, каждый раз незнакомыми. Маленькая комнатка наполнялась шумом, пьяными песнями, руганью и невыносимым, тошнотворным запахом перегара.
Запах не возможно увидеть, но Томка ясно видела этот запах: сожженных водкой багровых, рубчатых, мокрых изнутри желудков. Бр-р… Самая большая радость – остаться одной без родителей хотя бы на несколько часов, и пусть девчонка из песни не брешет.
Томкину семью называли неблагополучной. А что, благополучные, что ли, были лучше? Из-за своего худосочного детеныша любая мамаша, не раздумывая, перегрызет горло десяти чужим детенышам. Вот этот низкий животный инстинкт и называли материнской любовью, воспевали как самое возвышенное, чистое, святое чувство. Мамаши в садике и школе тщательно оберегали своих детенышей от дурного Томкиного влияния.
Насквозь лживыми были слащавые тетечки из районных органов опеки. Все у них было уменьшительно-ласкательным: «мамочка», «ребеночек», «денежка». А сами, погладив, руку торопливо отдергивали, будто Томка укусит. Если они такие хорошие, добренькие, почему ее оформили в интернат? Взяли бы к себе домой.
Все на свете было ложью. Все глухо подозревали друг друга в нехорошем и при любой возможности проверяли друг у друга что только возможно. На уроках – уроки, в трамвае – проездные, в магазинах – чеки, на контрольных – билеты.
Самая омерзительная ложь была – девчонки-воображалы, строящие из себя кукол Барби. Томке очень хотелось подойти и дать очередной кукле хороший пендель. Что она и делала, если место было безлюдное.
Еще Томка с подружками любили их крепко опустить где-нибудь при скоплении народа. И чтобы рядом непременно был Барбин парень. Протискивались к парочке, спрашивали, сколько времени. Выслушав ответ, брезгливо морщились и громко возмущались:
– Фу-у! Женщина, вы вообще зубы чистите?!
Уничтожив, таким образом, растерянного противника, победоносно удалялись.
А зимой Томка носила с собой бритву в бумажке. В супермаркете какая-нибудь вся из себя мадам в струящихся мехах плыла: ах! ах! Брезгливо поджималась, чтобы не дай Бог ее миллионную шубу кто своим поганым подолом не задел. Чик – и ни о чем не подозревающая дама продолжала путь в располосованной сзади надвое шубе, сверкая рейтузами. А нечего пыль в нос пускать.
И вот появилась Вера. Если бы Томке сказали: «Это твоя настоящая мать», – Томка бы грубо, издевательски расхохоталась. Не надо держать ее за идиотку. Но иногда, накатывала минута, она со страхом и надеждой взглядывала на эту худенькую маленькую женщину. К ней она иногда подкрадывалась и, обхватив, легко поднимала в воздухе («Томка, сейчас же опусти, надорвешься!») И обе щекотали друг дружку, брыкались, хохотали до изнеможения.
Ясно как день: только родная мать могла броситься за своей дочерью под поезд. Только мать могла вот так от души, за дело, звонко, совсем не больно и не обидно ударить по лицу.
За дубовыми дверями с золотой табличкой «Директор детского дома» Роза Альбертовна разговаривала по телефону. Роза Альбертовна была восточного типа жирная, низенькая женщина, грубо и ярко накрашенная (в старину бы сказали – насурьмленная), с маленькой, модно ощипанной головкой – очень и очень энергичная и обаятельная.
Она вошла в тот дамский возраст, когда начинают нравиться молодые, поигрывающие бицепсами и окровавленными топориками полуголые рубщики мяса на рынках, от которых разило едким молодым потом.
В рыночном ряду она и нашла своего Рустама, сделала ему вид на жительство и прописку. С ним сейчас Роза Альбертовна ворковала по телефону:
– Алё, Розочка с разинутым клювиком ждет, когда папочка Рустамчик принесет жирного червячка…
Постучалась и вошла худощавая, в сатиновом халате завхоз с бумагами. Роза Альбертовна почмокала в мембрану, посылая воздушные поцелуи. Притушила порочный блеск в глазах, поправила растрепавшиеся волосы, стала просматривать бумаги. Завхоз стояла за стулом.