…Машка – выдра успела убежать. А Лёлю за шкирку домой приволок высокий пожилой консьерж. Он зло повторял, что только на побелку еженедельно тратятся тысячи рублей – это не считая ремонта лифта и дверей в подъезде, который из-за таких засранок-фанаток приходится проводить каждый месяц.
С той минуты, когда Лёля узнала о Голубом Огоньке и завизжала, и забила ногами, повиснув на шее у тётки и едва не повалив её – с этого дня её не отпускало ощущение приближающегося величайшего счастья. Ведь на Огоньке должен петь Л.! Он обязательно заметит Лёлю и, может, даже пригласит её танцевать…
В последний раз Лёля видела его в прошлом году, осенью. Они с Машкой гоняли на электричке за город, куда недавно перебрался Л. Думаете, они одни такие умные были, что ли?! К их приезду яблоку оказалось негде упасть. На ворчливых владельцев соседних особняков добродушно не обращали внимания. Если только уж слишком допекали, огрызались беззлобно.
Ждать пришлось долго. Пошел дождик с крупой, парни укрывали своих девчат кто чем.
Л. подъехал на сплюснутой длинной машине. Взявшись за руки, ребята преградили дорогу. Мягко и беспощадно машина была взята в плен, окружена живым кольцом. Л. устало улыбался, опустив тонированное стекло, махал рукой. Оттираемые охраной девушки кричали, оглаживали пыльную машину ладонями, слали воздушные поцелуи.
Машина ещё немного прошла по охапкам цветов, с сочным хрустом лопавшихся под колесами, и остановилась. Л. вышел в чём-то узком, переливчато-зеленом, змеином.
У Лёли, оседлавшей сук дерева, позабывшей все на свете, рот незаметно открылся. Машка в это время могла засунуть в открытый рот одуванчик или пустить насекомое. Но, оглянувшись, Лёля увидела, что и Машка в эту минуту была не в лучшем состоянии. И все другие тоже, плакали прямо многие.
Какая-то девушка визжала, билась в истерике, царапала щеки ногтями. Дождевые капли мешались с кровью и тушью.
Л., по которому сходила с ума вся страна, чьи узкие лакированные туфли ступали по эстрадным подмосткам Парижа, Лондона и Нью-Йорка и чье накачанное тело всего неделю назад качали теплые волны Тихого океана – за его местонахождением пристально следило МузТВ, – живой, улыбающийся, стоял рядом – руку протяни.
Вот он присел на песчаной дорожке и растопыренными пальцами в перстнях отгреб кучку мелких камней. А один, самый мелкий, всем показал – и отодвинул на край дорожки. Ткнул пальцем со сверкнувшим бриллиантом в кучу камней – и на отдельный Камешек.
– Это – вы, это – я. Всей-то разницы.
Рассмеялся, показал язык и скрылся в толпе охранников. Лёля ничего не поняла. К Камешку со стоном бросились со всех сторон. Неопытную Лёлю треснули по шее, мигом отшвырнули. В круговороте голов мелькало, то исчезало, то вновь всплывало джинсовое Машкино кепи.
Рослая девица в ярком плаще, растрепанная, со свежей ссадиной на щеке, первая выбралась из свалки. Прижимала руку к ляжке, где в кармане джинсов лежал Камешек. Теперь это на всю жизнь будет ее талисман.
Тотчас к счастливой обладательнице Камешка потянулись перекупщики, назначали цену. Девица трясла головой, ничего не соображала от счастья.
…Как в настоящем кино, при подготовке Огонька были репетиции и пробные съёмки. В первый раз Лёля испугалась, что камера на колёсиках подъедет прямо к ней. Тогда у Лёли затрясутся от страха руки, и она выплеснет на колени чай (вообще-то в чашке был не чай, а хлорная вода из-под крана).
Когда Лёля узнала, что Огонёк пойдёт не в трансляции (то есть всё отснимут заранее, а первое января можно будет пить шампанское и смотреть по телевизору саму себя), она немножко разочаровалась. И одновременно почувствовала глубокое облегчение. Если что не так – кадр вырежут.
В выборе платья и туфель, в вопросе о причёске и макияже Лёля целиком положилась на себя. Вполне могло случиться, что умирающие от зависти подружки, та же Машка, всучат тени или румяна отвратительной расцветки, уверяя, что это последний писк, и опозорят на весь белый свет.
Лёля, сомневаясь и прикидывая так и эдак, десять раз мысленно перебрала свой скромный гардероб. Остановилась на чёрном платьице в крупный горох, с беленькими манжетами и галстуком. Волосы она уложит феном и перехватит полоской той же платьевой ткани. В ушах – белые клипсы – горошины. Простенько и со вкусом.
Лёлю и других гостей ознакомили с программой Огонька. Похожий на кузнечика молодой человек дал несколько танцевальных уроков: вальс, танго, румба. Ещё показали, как надо естественно сидеть за столиком, не глазея в камеру и не отвлекая внимания от главных действующих лиц. И всё время улыбаться, если даже уголки рта болят, всё равно улыбаться. И по знаку ведущего громко аплодировать.
Всем участникам Огонька выдадут коробки с конфетти, клубочки серпантина, мотки серебряного и золотого дождя. Приколют к груди переливающиеся броши-снежинки. Потом все осыплют себя и соседей конфетти и вплетут в волосы дождинки, будто это они сами случайно запутались там.
Л. ни разу не появился, что понятно: каждая минута у звезды была на вес золота. Но все его ждали на генеральной репетиции.
Последние съёмки были назначены на три часа дня. Лёля выходила на линию в пять утра, а освобождалась к десяти.
Забралась в холодную кабинку – первый рейс она всегда делала в не расстёгнутом пуховике. Посидела. Усмехнулась и покачала головой несоответствию: между великолепием, ожидавшим её сегодня в телестудии, и будничным зимним утром: пропахшее мазутом депо, студёная кабинка, надсадный стук молотка, отскакивающего от морозного железа.
Но какой же это был счастливый, везучий день! Точно весь город сговорился не омрачать её настроения. Милой была серенькая ветреная погодка с непрестанно сыпавшимися крупными, как бутафорскими, снежинками. Милыми были запорошенные снегом фигурки на остановках, в нахлобученных до носов шапках, повернувшиеся, как один, к ветру спиной.
И Лёля со своим троллейбусом очень кстати выручала продрогших пассажиров. Плавно подкатывала, гостеприимно распахивала дверки, впуская их в тёплый сухой салон.
Светофоры, как один, всюду приветливо встречали Лёлин троллейбус изумрудными огоньками. И ни разу за смену не полетели штанги, и не пришлось влезать в грязный оранжевый жилет и натягивать диэлектрические перчатки и выбираться из прогретой кабинки на улицу. В общем, весь день запомнился ей как чудесный сон, когда спишь и уже во сне знаешь, что, проснувшись, тебя ждёт Счастье.
В десять Лёля сдала смену. Снова села в троллейбус и поехала – уже в качестве пассажирки – домой. Дома она выкупалась в ванне, вымыла голову финским шампунем. И в течение последующих четырёх часов (они промелькнули как четыре минуты) готовилась к генеральной репетиции.
Она раскраснелась и, даже не заглядывая в зеркало, знала какая она сегодня прехорошенькая, самая хорошенькая в мире. И забежавшая суматошная Машка убеждала её в этом. Но лучше слов говорили Машкины ревниво поджатые губки.
Гремела электромузыка. То гасло, погружаясь в темноту, то вновь освещалось блюдце-эстрада. К ней с трёх сторон поднимались крутые белые ступени, обставленные искусственными ёлочками. С потолка спускались и крутились на невидимых нитях гигантские серебристые снежинки. За одним столиком с Лёлей сидели настоящая цыганка с толстыми смоляными косами и ещё одна женщина, с начёсом, в строгом костюме, депутат.