Состояние, в котором я находился ко времени окончания школы, можно было охарактеризовать как глубокая внутренняя изоляция. Кроме того, я прекрасно осознавал контраст между своей внутренней сущностью и той личностью, которую я проецировал во внешний мир, чтобы выжить. Подобное раздвоение перешло и во взрослую жизнь. Я также знал о существовании и действовал под давлением двух сил, обе из которых отражали более ранние переживания: осознание того, что мои родители пожертвовали многим, чтобы дать мне возможности, которыми я не воспользовался, и желание обрести уверенность в том, чем я хотел заниматься.
Замкнутость в собственном мире и в какой-то степени зацикленность на прошлом стали тому ценой. Прошлое обсуждать было невозможно – в основном потому, что людям это неинтересно, или они не способны установить связь с событиями, о которых кто-то хотел бы рассказать. Я чувствую себя ветераном войны, о котором мало кто слышал и еще меньше им интересуется, но все-таки жизненный опыт отчасти объясняет, кто он и в каком он сейчас положении. Сейчас та «война» является всего лишь сноской в социальной истории. Но переживания не исчезают, потому что они породили проблемы, которые нельзя оставлять без внимания. Даже братья и сестры, которые на первый взгляд должны иметь аналогичные переживания и опыт, никогда не проявляют значительное или вообще какое-либо понимание. Отсутствие со стороны других людей отклика и готовности принять участие заставило меня усомниться в своих переживаниях и их ценности.
У меня, я считаю, есть развитое чувство собственного «Я». Но оно ограничено: чувство возникло из необходимости выжить, а не из гордости за то, что делаешь это. Школа не только предъявила первое и главное требование – выжить, но и передала на подсознательном уровне послание о том, что вся жизнь заключается в выживании. После этого человек продолжает вести себя так же, но в более широком контексте.
Я не отождествляю изоляцию с полной независимостью и самостоятельностью. Я благодарен за доброту, признание и сочувствие. Однако я все-таки боюсь того, что могло бы произойти, если бы внутренние стены оказались полностью разрушенными проявлением доброты и прочих подобных качеств.
Я сопротивлялся отношениям отчасти из-за укоренившегося чувства изолированности и причин его возникновения. Иногда мне было интересно, нет ли у меня признаков аутизма, которые могли появиться не в результате физиологического расстройства, а на фоне социальных условий. Процесс мог начаться, когда в самом раннем детстве меня отправили в санаторий со скарлатиной, а поскольку я был изолирован, то ни с кем не разговаривал. Временами моя жена понимала, что попытки решить проблемы моего прошлого являются непосильной задачей.
Моя неспособность участвовать в процессе сделала меня в какой-то степени парализованным. Я добился результатов в определенных областях, но не чувствовал себя полностью задействованным. Я думаю, что мои результаты могли быть лучше, если бы я был способен полностью настроиться на то, что я делаю. Я склонен заниматься деятельностью, требующей технических способностей. Где требовалось руководство, я был способен его осуществить, но только в том случае, если имелась система признания авторитета или я опирался на авторитетный источник технических данных. Я чувствовал, что обладаю умением ладить с людьми, но не решался на это полагаться.
Пирамида Маслоу предлагает эффективную основу классификации – с изменениями – различных «Я» и особенностей личности, к которым мы можем присоединяться. На самом нижнем уровне находится «Я», которому необходимо знать, что оно сможет выжить в экономическом и (как минимум) социальном смысле. Над ним располагается «Я», которое будет преуспевать в близких отношениях; затем идет «Я», которое мы проецируем в общественной и профессиональной сфере; потом следует «Я», проявляющееся в том, что мы делаем и чего добиваемся; и на вершине пирамиды находится «Я», проецируемое в имеющиеся у нас ценности. Что касается моих отличительных признаков, то у меня было такое чувство, что мое собственное «Я» в этой иерархии застопорилось главным образом на экономическом уровне и слегка затронуло социальный. В тех случаях, когда я поднимаюсь выше, я пытаюсь находить смысл в достижении успеха и воспринимать его как основу признания и свой отличительный признак.
Одной из наших характерных черт является сексуальность. В детстве у меня было по меньшей мере три примера для подражания: ирландский мужчина, имперский чиновник и монах. Мне кажется, что все три модели на меня повлияли, но в результате это не стало ни сочетанием всех трех, ни их синтезом, ни выбором, сделанным в пользу какого-то одного.
Даже когда прожитое не анализируется, оно все равно занимает определенное место. Тот факт, что оно создает некоторое напряжение, никак не снижает его важность для нас. К концу дня в нас сохраняется наше «Я» – независимо от того, нравится ли оно нам, уверены ли мы в нем.
Сферы религии и психотерапии существенно перекрывают друг друга. Иногда я замечаю, что говорю с психотерапевтом так же, как я хотел бы говорить со священнослужителем. У меня развилось сильное неприятие исповеди в том виде, в каком она обычно проводится. Я задавался вопросом, могло ли внедрение института духовных наставников или исповедников за пределами узкого круга знати обеспечить ощущение, близкое к сеансу психотерапии.
Некоторое время тому назад я пытался сделать выбор между обращением к психотерапевту и решением своих внутренних проблем традиционным для религиозной среды методом – с помощью молитвы и пламенной веры. Отчасти я рассматривал это как давнюю дилемму между усмирением собственного «Я» (религиозный путь) и некоторым потаканием своим слабостям (психотерапия). Я думал, что пришло время приложить сознательные усилия к дальнейшему приведению в порядок своих эмоций и попытаться найти ответ в довольно зрелом возрасте. Я решил попробовать стать священнослужителем, но это решение мне пришлось изменить.
Большая часть прошлого осталась со мной. Я не хотел отказываться от него. Я признаю многие вещи своей биографии: монастырскую школу и родительский дом. Мне не хватало только достаточно сильного собственного «Я», способного проанализировать ценности и опыт, сделав их полностью моими собственными. В основе системы образования, пытающейся нас изменить, нет ничего плохого. Вполне возможно, все подобные системы должны заниматься этим, ведь одной из задач образования является демонстрация ролей и образцов для подражания. Проблема возникает, когда отсутствует признание собственного «Я», что приводит человека к непониманию того, как еще он должен реагировать, кроме как исполняя свою роль и обязанности. Чувство собственного «Я» может быть поглощено чувством неполноценности. В юном возрасте трудно выделить чувство собственной значимости.
Я обнаружил терапевтическое влияние определенных вспомогательных действий. Проговаривание некоторых переживаний помогло моему разуму обосновать их. Сам по себе процесс требует времени и пространства для выявления собственного «Я» и придания ему значимости. При этом необходимо заново оценить и проанализировать причины внутреннего напряжения: обобщение может укрепить мнение о себе. Я осознаю, что нахожусь в начале пути, но чувствую, что это помогает сосредоточиться на собственном «Я» в условиях неопределенности и внутреннего напряжения. Кроме того, это помогает мне посмотреть на определенные действия не с точки зрения их пользы для общества, а исходя из того, что они означают для меня и моего «Я».