Только посмотрите на неё! Ну чем, чем ты недовольна? Он был с тобой до старости. Твой отец был рядом с тобой, а ты… а тебе… было всё равно!

Тоже мне, страдалица. Вывезет вещи и выставит отцовский дом на продажу. Интересно, кто его купит?

— Мина!

— Я здесь!

— Мина!

Люди, вслушайтесь! Это её голос. Такой чудесный! Мама, позови мена ещё раз!

— Мина!

Вот же, слышите?

— Да, мам. Иду!

Динозавры, гренки и путешествие

Полдня мы мастерили на кухне зверей. Я лепила червяка — потом змею — потом крысу — потом кошку — потом собаку — потом корову — потом лошадь — потом бегемота. Я придумала существо с крыльями и когтями. Потом слепила младенца и стала его укачивать, напевая колыбельную. А потом… я скатала всю глину обратно в ком и сделала археоптерикса.

Археоптериксы — это динозавры, только с крыльями и перьями. Они умели летать. Может, и не так хорошо, как нынешние птицы. Они были довольно тяжёлыми и вряд ли летали далеко — просто неуклюже перепархивали с места на место. Но археоптериксы не вымерли полностью, как остальные динозавры. Они продолжились в птицах. Археоптерикс — общий предок всех птиц, какие только есть на Земле. Дрозды, которые вьют гнездо над моей головой, — его потомки!

В Лондоне, в Музее естествознания, есть ископаемые останки археоптерикса. Мама обещает, что, как только у неё появится чуток времени и чуток денег, мы непременно съездим на него посмотреть.

Пока я лепила крылатого динозавра, мама сидела рядом, наблюдала и улыбалась.

— Археоптерикс, — произнесла она протяжно. — Чудесное слово, верно?

— Ага!

Обожаю погружать пальцы в глину, месить её, пришлёпывать, крутить, рвать, расплющивать. И поглаживать её обожаю, добавляя по капельке воды. Обожаю, когда глина засыхает на коже коркой, а потом сжимаешь руку в кулак — и корка рассыпается в пыль. Обожаю подсматривать, как глина закаляется, твердеет в духовке. Мы не можем купить печь для обжига, она очень дорогая, поэтому печём наши поделки вместе с хлебом, запеканками, пиццами и рагу. Неправильно печём и без глазури. Но мы в этом особой беды не видим. Нам наши глиняные штучки кажутся красивыми. Мы их раскрашиваем и ставим на полки. Иногда даже лепим друг друга — делаем такие маленькие портретики из глины. А однажды мама слепила папу. Если сравнивать с фотографиями — конечно, не похож. Но в то же время — похож. Глиняный папа похож на настоящего больше, чем любая фотография [2] .

Пока мы лепили, я почему-то вспомнила один день из прошлого, когда я была маленькая (странно, написала и сразу подумала: а какой я тогда была?) и ещё ходила в школу. У нас был один предмет, «искусство» называется, его вела миссис Томпкинсон. И вот однажды мы работали с пластилином, и я увлеклась. Слепила человечка и пустила гулять по парте. А когда мне показалось, что никто на меня не смотрит, я взяла его в руки и стала нашёптывать в самое ухо: «Оживи! Оживи!»

Я очень, правда, очень сильно сосредоточилась — мне ужасно хотелось, чтобы он ожил.

За соседней партой сидел мальчик. (Джозеф Симм? Вроде так, хотя точно не помню. Я ведь постаралась их всех из головы выкинуть, всех до одного.) И вдруг я почувствовала, что он на меня смотрит. Я тоже на него уставилась: чего, мол, пялишься? Я он покачал головой: мол, совсем спятила. Тогда я наставила на него палец, погрозила и выкатила глаза, будто заклятие страшное накладываю.

— Ой, мисс Томпкинсон! — завопил он. — Мисс! Она опять! Мина МакКи опять!

Дурак! Что — опять? Я — не опять, я — всегда!

Налепив всякой всячины, мы с мамой вымыли руки и сделали себе гренки с корицей. ВКУСНОТИЩА! Моя мама готовит — пальчики оближешь! А потом мы пошли гулять. Я рассказала маме про гнездо чёрных дроздов и про дочку мистера Майерса. Как раз когда мы проходили мимо его дома. Дом стоял такой облезлый и мрачный…

— Интересно, кто его купит, — сказала я.

— Кто-то, кто не побоится приложить и даже замарать руки, — отозвалась мама. — И у кого хватит фантазии представить, как тут потом будет хорошо.

Мы пришли в Хестон-парк. И двинулись по аллейке, где совсем рядом вход в Мир-иной. Внутри у меня всё сжалось, и, наверно, я вздрогнула, потому что мама остановилась и спросила:

— Мина, что с тобой?

А за её спиной как раз были закрытые железные ворота.

— Всё хорошо, мам, — быстро ответила я.

— Точно?

— Точно.

Я задумалась. Может, всё-таки рассказать ей эту историю? Как я, совсем одна, вошла однажды в эти ворота?

Но я не стала. Кстати, если честно, я маме много чего не рассказываю. Наверно, все дети так. Иногда не хочу её огорчать. Иногда случается странное, такое, что и объяснить трудно. Иногда я вообще не могу из себя слова выдавить. Но какая разница почему? Не рассказываю, и всё. Думаю, она знает, что многого обо мне не знает. Но это тоже не важно. Чтобы понимать человека, необязательно знать о нём всё-всё.

Она улыбнулась, обняла меня и сказала:

— Странная ты у меня девочка.

— Ещё бы, — ответила я.

И мы пошли дальше.

Запишу-ка я для неё историю про моё путешествие в Мир-иной. И может быть, даже позволю прочитать. Вдруг, если это записать, мне самой всё станет понятнее?

Ночь. Но город и ночью рычит и грохочет. На кольцевой дороге, что огибает центр, гудят моторы — неумолчно, без сна и отдыха. И всякие станки, которым не положено останавливаться, стучат-рычат. Ещё в ночной шум города вплетается сонное сопение, и храп, и шёпот. И вода по трубам журчит, и электросчётчик гудит, и телевизоры бубнят у людей, которые не хотят или не могут спать. Лают собаки. Завывают коты. Совы ухают над Вороньей улицей и Хестон-парком. Привет, совы! У-хууу. У-хууу. Я учусь ухать по-совиному, но пока получается не очень похоже.

Сначала я собиралась написать рассказ о Мире-ином от первого лица: «Я пошла туда-то, я сделала то-то». Но потом поняла, что так не получится. Лучше я чуть-чуть отодвинусь, чтобы вышло: «Мина пошла туда-то, Мина сделала то-то». Ну вот, пишу. А из окна льётся лунный свет. Ухают совы.