Внизу вроде бы просматривались какие-то объекты – кажется, это были нагромождения руин. Но сейчас я летел слишком высоко над Москвой, дабы рассмотреть на мониторах сквозь завесу пыли что-либо конкретное. А банально вертеть головой по сторонам слишком тяжело. К ней будто привязали гирю весом в полцентнера, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я даже зубами старался поменьше скрипеть от напряжения, потому что на это тоже приходилось тратить неоправданно большие усилия.
Впрочем, гравитационная пытка продлилась недолго. Вскоре нагрузка стала плавно ослабевать, равно как и скорость нашего снижения – уменьшаться. Организм, правда, к таким резким перепадам приспосабливается не столь быстро, и когда Марга докладывает, что гравитация нормализовалась, мои ноющие мышцы еще этого не чувствуют.
Дабы немного оклематься перед тем, как вновь перейти на ручное управление, я приказываю Железной Леди замедлить ход и продолжить снижение. На сей раз в нормальном режиме, а не по воле аномальной стихии. Она и так опустила нас по нисходящей траектории с шести с половиной почти до трех километров. Больше чем в два раза! Теоретические расчеты ученых оказались верны: лети мы не на «потолке», а наполовину ниже или, того хуже, – по-над крышами домов, – черта с два пересекли бы Барьер. И вот теперь я здесь, а значит, пора приступать к выполнению второго этапа моей боевой задачи.
Сначала нужно опуститься на приемлемую для ведения воздушной разведки высоту и совершить облет зоны бедствия. А уже потом отправляться к месту встречи с «Альфой-12». По прогнозам Решетова, Баграмов и его бойцы должны примерно через четверть часа ждать меня возле Курчатовского научного центра… или того, что от него осталось.
Пока я прихожу в себя после перегрузки, а Железная Леди снижает вертолет, выясняются две новости: плохая и… настолько хорошая, насколько вообще это определение применимо к ситуации, в которой я очутился.
Плохо то, что связь с Тольтеком теперь отсутствовала напрочь. Мы, конечно, не исключали ее обрыв, и никто за Барьером не ударится в панику, едва я исчезну из эфира, однако это все равно малоприятное обстоятельство.
Попытки установить контакт с Баграмовым тоже не возымели успеха. Но здесь еще не все безнадежно. В эфире сквозь треск помех пробиваются короткие обрывки переговоров между бойцами «Альфы-12», так что, вероятно, они меня тоже расслышали. А может быть, даже заметили в небе снижающуюся «Пустельгу». Как только Марга доложила, что мы пересекли Барьер, видимость снаружи определенно улучшилась.
Это и был тот благоприятный фактор, который хоть немного, но компенсировал отсутствие связи. Наверное, гравитационная аномалия была все-таки не абсолютно прозрачной. Вкупе с пылью она создавала дополнительную помеху для наблюдателей извне. А иначе как объяснить тот факт, что в зоне бедствия пылевая завеса была уже не столь плотной и позволяла увидеть, что творится внизу, с высоты даже в полкилометра? Это косвенно подтверждалось и тем, что, глядя сейчас на «забарьерный» мир, я видел его серым и размытым, словно сквозь грязное стекло. А небо надо мной было неестественно фиолетовым, как будто я и вовсе угодил на другую планету.
Ладно, некогда раздумывать об открытых мной странных оптических свойствах Барьера. Надо заниматься облетом территории и подыскивать поблизости от научного центра приемлемое место для посадки.
Я приказал Марге контролировать радиоэфир и, как только связь с «Альфой-12» станет устойчивой, немедленно оповестить Баграмова о нашем присутствии. После чего включил все внешние видеокамеры в режим записи и снова взял управление «Пустельгой» в свои руки.
Раскинувшаяся подо мной картина была удручающей и повергала в смятение. Будь я помоложе, наверняка при виде ее разразился бы в эфир потоками нецензурной брани. Да я и сейчас мог бы браниться во весь голос. Все равно никто, кроме штурмана, меня не услышит, а Марга передаст мои слова Тольтеку лишь после нашего возвращения из-за Барьера. Но я отреагировал на очередное открытие молча. Лишь до боли прикусил губу, дабы убедиться, что все увиденное мной внизу – не сон, а суровая реальность.
Даже поверхностного взгляда на эти районы столицы было достаточно, чтобы понять: подо мной уже не Москва. А что именно, лично я затруднялся сказать. И потому, что не сумел бы подобрать этому адекватное сравнение, и из-за того, что попросту не мог вымолвить сейчас ни слова.
Ходынское поле и Ленинградский проспект, над которыми я летел, можно было узнать лишь на мониторе, и то по контурным отметкам, которые штурман наложил на снятое бортовой камерой изображение. Больше половины зданий были разрушены либо частично, либо до основания. И вот ведь парадокс: эти разрушения казались гораздо более естественными, чем те строения, которые уцелели! Чтобы поверить в то, как выглядят они сегодня, мне пришлось изучить их при шестикратном увеличении. И даже после этого я все еще сомневался, что они – не мираж.
Две стоящие на Ходынке рядом высотки наклонились одна к другой так, будто были слеплены из пластилина и подтаяли на солнце. И не просто наклонились, а фактически слились воедино верхними этажами, образовав гигантскую арку.
Церковь Благовещенья в Петровском парке была аккуратно разрезана пополам, словно торт, а ее совершенно не развалившиеся половины отстояли одна от другой на добрую сотню метров.
Небоскреб Триумф-Палас выглядел целым и недеформированным – даже стекла не разбились! Но по его стенам от фундамента до шпиля все время пробегали непонятные волны. Так, будто монументальное здание не стояло на своем законном месте, а отражалось в воде.
Футбольное поле, беговая дорожка и трибуны стадиона «Динамо» каким-то немыслимым образом обратились в монолит. А он накренился в сторону проспекта под углом в сорок пять градусов, подобно гигантской овальной льдине. Причем ее нижний край провалился под землю, а верхний вздымался над ней вместе с выдранным фундаментом.
Дорожную развязку на Беговой улице теперь следовало называть не иначе как связкой. Автомобильные и пешеходные эстакады переплелись между собой в причудливый узел. Он клубком опутал дорожное покрытие, втянув в себя попутно фонарные столбы и десятки автомобилей. И более того – этот клубок шевелился, словно живой!
Сам Ленинградский проспект напоминал ныне изрядно скомканную ковровую дорожку, усыпанную сором из обломков зданий и перевернутых машин. Приглядевшись, я обнаружил, что все улицы в пределах видимости так или иначе претерпели метаморфозы. Где-то – незначительные, где-то – прямо-таки чудовищные. Весь лик западной Москвы был смят, как простыня на ложе любовников после проведенной ими бурной ночи.
И не только смят, но местами даже изодран. Посреди Тимирязевского парка протянулась с севера на юг огромная трещина длиной около километра и шириной в пару сотен метров. Точную глубину провала определить не удалось, но она была явно не меньше, чем у Большого Каньона. Вдобавок на дне разлома зловеще багровела не то кипящая лава, не то какая-то горящая токсичная дрянь. Испускаемый ею черный дым смотрелся на фоне витающей над городом пыли будто прожилки кофе в плохо перемешанных сливках.