Мои спасители были уверены, что второго чуда не случится, и я – полумертвый и истощенный – ни за что не переживу путешествие через Барьер. Однако разведчиков ожидало очередное удивление. Я не отдал концы, даже пробыв полтора часа в зоне с утроенной силой гравитации, и, продолжая дышать раз в полминуты, не утратил своего чахлого пульса…
…Зато едва не окочурился на столе у лучших военных хирургов госпиталя имени Бурденко. Они взялись возвращать меня к жизни, решив для начала удалить из моего тела стеклянные, как тогда все считали, осколки. Но едва лазерный скальпель сделал первый надрез, как подключенные ко мне системы искусственного жизнеобеспечения забили тревогу, а на смену хирургической бригаде была срочно вызвана реанимационная.
Трудно сказать, кто меня откачал: врачи или же это сделали мои блестящие импланты после того, как их оставили в покое. Так или иначе, но, когда реаниматоры хотели уже умывать руки, мое сердце снова забилось, а легкие задышали. Я не вышел из комы, но, слава богу, и не отправился из операционной прямиком в морг, что тоже могло считаться большой удачей.
В течение последующих трех дней реаниматоры боролись за мою жизнь еще дважды – после того, как настырные хирурги неизменно передавали меня им на руки. Вины мастеров скальпеля и иглы здесь не было. Они искренне полагали, что имеют дело с обычными осколками стекла, которые необходимо срочно удалить из организма пациента. Ну а сердце у меня останавливается из-за того, что я истощен, перенес сильный стресс и потерял много крови. Вот почему и реагирую так остро на малейшее хирургическое вмешательство.
Хорошо, что мной интересовались не только хирурги, но и исследователи новообразованного Пятизонья, жадно набрасывающиеся на все, попадавшее в наш мир из-за Барьера. Они в итоге и выяснили, что я нашпигован вовсе не стеклом, а самыми что ни на есть натуральными алмазами. Огромными, да вдобавок непростыми, а соединенными между собой сложнейшей сетью опять-таки алмазных нановолокон.
Они пронизывали меня от макушки до пят и от кожных пор до мозга костей. Причем эти тончайшие нити располагались так выверенно, что совершенно не препятствовали работе органов, обмену веществ и не вызывали микротравм. Пытаясь вырезать из меня алмазы, эскулапы повреждали нановолокна и нарушали целостность этой загадочной системы, оккупировавшей мой организм и ставшей фактически его неотъемлемой частью. Что, видимо, и отражалось самым плачевным образом на моем и без того дерьмовом самочувствии.
Узнав эту сногсшибательную правду, хирурги не стали больше рисковать, пробуя избавить меня от паразитов (или паразита – один он, или их все-таки семеро, мне неведомо и по сей день). Воспалительных процессов алмазы в организме не вызывали, и я был оставлен в покое. Но помещен не в обычную палату, а в карантинный бокс, располагавшийся в особом, тщательно охраняемом отделении госпиталя. Там, где лечились лишь офицеры высшего командного состава Вооруженных сил.
Сделано это было из соображений секретности и безопасности как моей, так и окружающих меня людей. Никто ведь не знал, какой заразой я на самом деле инфицирован, зато многие уже успели выведать, насколько она уникальна. И, главное, что она собой представляет в пересчете на денежный эквивалент минус прилагающееся к ней в довесок тело лейтенанта-коматозника, которое после удаления из него алмазов и на органы не распродашь, поскольку все они будут пронизаны обрывками миллионов углеродистых нановолокон.
На момент, когда я очнулся, мое самочувствие по-прежнему оставляло желать лучшего. Несмотря на заботу врачей, я все равно оставался настолько плох, что они и не надеялись на мой скорый приход в сознание. Но спустя примерно месяц после того, как меня доставили в госпиталь, я открыл уцелевший глаз и увидел над собой лепной потолок генеральской палаты. И даже помню, что я при этом подумал. Мне почему-то показалось, что я все еще сижу в кабине «Пустельги» и гляжу с высоты на потрепанный Катастрофой лик Москвы, которую обильно засыпало снегом.
«И когда он только успел выпасть? – удивился я, взирая снизу вверх на вычурную гипсовую лепнину. – Стоило лишь на миг прикрыть глаза, как нате вам: все вокруг белым-бело! Но что ни говори, а под снегом мир внутри Барьера уже не кажется таким страшным, каким он впервые предстал передо мной…»
Иллюзия растаяла бесследно сразу, как только в палате появились врачи и санитары. Я был слишком слаб, чтобы понять, о чем вообще они толкуют, и не мог внятно отвечать на их вопросы. Уразумел лишь одно: меня изрядно потрепало, но левый глаз был единственной моей утратой; при уровне развития современных технологий – утратой вполне восполнимой. Все остальное осталось при мне, в том числе, кажется, и рассудок. По крайней мере, я напряг память и быстро восстановил всю цепочку своих последних воспоминаний еще до того, как обрел силы о них рассказать.
О том, что вместо утраченного глаза я заполучил взамен то, за счет чего мог бы купить сотню лучших в мире глазных имплантов, выяснилось чуть позже. Поначалу ситуация показалась мне крайне забавной. Я даже загнал врачей в тупик вопросом, обязан ли сдавать три четверти своих алмазов государству, как велит закон о нахождении кладов, или все эти сокровища являются исключительно моей собственностью. И лишь когда до меня дошла вся серьезность и безысходность моего положения, я понял, что радоваться здесь совершенно нечему. После чего погрузился в такое беспросветное отчаянье, что хоть ложись да помирай… Вернее, просто помирай, поскольку в те дни я так и так лежал не вставая.
Ходить – в смысле ковылять на костылях – я начал спустя еще месяц. За это время мое здоровье почти не улучшилось. Я оправился от последствий комы и пережитого стресса, мало-мальски свыкся с судьбой и начал банально сходить с ума от скуки. Поэтому и решил, стиснув зубы, заняться посильными тренировками, дабы научиться на первых порах самостоятельно доходить хотя бы до туалета.
Врачи не возражали при условии, что я не буду перенапрягаться. Наблюдающая за мной группа исследователей тоже была «за» – им давно не терпелось узнать, как отразится возросшая физическая нагрузка на мне и моем паразите. Прикончит он меня или нет, в любом случае «толстолобики» – так я их прозвал для себя – получат конкретный результат. А если все-таки прикончит, то они еще и разживутся лишними внебюджетными средствами, ибо вряд ли меня уложат в гроб вместе с моими алмазами.
Упомянув про костыли, я имел в виду именно их – настоящие антикварные костыли, – а не современные, во стократ более удобные кибернетические ходунки. Нет, я вовсе не хотел усложнить таким образом себе задачу. Причина крылась в том, что врачам стало попросту жаль переводить на меня современное оборудование, ведь я и так нанес в этом плане госпиталю большие убытки.
В первые же дни моего пребывания в нем было замечено, что любое подключенное ко мне медицинское оборудование вскоре начинает барахлить, а потом выходит из строя. Поначалу этому не придали значения. Грешили на сбои в подаче электричества и мощные магнитные бури, неподалеку от Барьера практически не утихавшие. Однако нельзя было не отметить, что я притягивал подобные неприятности сильнее прочих больных.