– А какая? – саркастично уставилась на него царевна. – Мамзель ряженая! Финтифлюшка напомаженная! Вертихвостка выпендрючная! Вот она кто! К твоему сведению!
– Она… она… – растерянно заморгал глазами лукоморец, кое-как собрался с кинувшимися врассыпную под жгучим взором супруги мыслями, и обиженно объявил: – …она – настоящая дама! И никогда не позволяла себе разговаривать со мной в таком тоне, между прочим!
– Это потому, что ты никогда не бубнил ей под ухо всякую сентиментальную чушь, когда она пыталась расслышать, что рассказывает разведчик! – жарко выпалила в свою защиту Сенька, воинственно скрестила на груди руки и, оскорбленная в лучших чувствах, [75] демонстративно отвернулась.
Похоже, праздник воссоединения семьи отменялся на неопределенное время.
Вести, принесенные Фиртаем, для разнообразия были хорошими.
Ни щупальцеротов, ни мегалослонтов, ни семируких шестиногов, ни другой живности, страдающей повышенной агрессивностью вкупе с неутолимым аппетитом, поблизости от их маршрута обнаружено не было.
Крупное стадо гиперпотамов прошло недавно с водопоя, а это значило, что вернется оно не скоро – народная примета.
От стада отбился захромавший детеныш, и это была еще одна народная примета – к вкусному обеду.
Который и поджидал измученных, изголодавшихся беглецов, когда вслед за повеселевшим разведчиком они через полтора часа дотащились до ложбины меж двух холмов, к тому времени уже превращенной патрульными в походную точку общепита.
Еще через полдня, ближе к вечеру, [76] на горизонте показались дымы – но не пожарищ, как екнуло сперва сердце и у самых завзятых оптимистов, а простые, мирные, домашние, уносящие в воздух ароматы жареного мяса и свежего хлеба.
Дома.
Наконец, они были дома.
Масдай, отданный людьми в аренду хозяевам и превращенный теми в смесь летающего госпиталя и разведывательного комплекса с насупленной не хуже пасмурного Сумрачного дня Серафимой в роли пилота, в несколько минут домчался до Плеса, напугал и изумил безмятежно готовящихся ко сну сиххё, сгрузил раненых и новости, взял на борт срочно собранные со столов по всей деревне хлеб, мясо и воду, и снова птицей понесся к колонне, из последних сил переставляющей ноги и копыта.
Подкрепив на ходу силы нежданным гостинцем, люди и сиххё с энтузиазмом двинулись вперед, и через три часа достигли лихорадочно гудящего и готовящегося к их прибытию Плеса.
Двухмесячные запасы деревни были экстренно извлечены из амбаров и сусеков и превращены в изобильный горячий ужин, столы накрыты прямо на улице, как во время праздника, все скамьи, до последней табуретки, выволочены из домов, и измотанным до предела беженцам лишь оставалось смыть грязь у каменных колод при колодцах, занять места и взять в руки ложки.
Когда первый голод был утолен, настало время известий и скорби.
После – время сна.
Утром – а, может, и днем, кто их тут разберет – время навсегда покинуть хмурый мир, ставший им временным приютом.
Ночь – а, точнее, то время, которое сиххё считалось в Сумрачном мире ночью – прошла для измученных морально и физически людей незаметно.
Как почетных гостей – или заложников? – их разместили не под открытым небом, вместе с подавляющей частью беженцев, а в тесных приземистых глинобитных домиках, отыскав местечки среди хозяев, косящихся и кривящихся на вековечных врагов, превратившихся в одночасье в друзей.
Как единственные женщины среди людей, Сенька и Эссельте получили в совладение от Хадрона, галантного старейшины Плеса, одну и так не слишком широкую лежанку в его доме, в компании еще десятка беженок, расположившихся на одеялах на полу, и вежливое пожелание сладких сновидений.
И той, и другой больше всего на Белом и Сумрачном Свете хотелось уйти спать на улицу, или, на худой конец, к народу, на пол. Но и та, и другая по одной и той же причине, [77] остались на жестком колючем матрасе, спина к спине, и теперь обе тихо мучились, пыхтя и ворочаясь. Эссельте – то и дело стукаясь то коленками, то лбом, то носом об стенку, Серафима – опасно балансируя на самом краю кровати, над сладко посапывающей внизу Сионаш.
Первой противостояния не выдержала Сенька.
– Слушай, ты… – ухитрившись вывернуться на сто восемьдесят градусов без помощи подручных средств в виде соседки, прошипела она в ненавистный затылок. – Ты это дело брось, я тебе честно говорю.
– Какое дело? – перестала возиться окончательно притиснутая к стенке принцесса и попыталась повторить трюк царевны.
После третьей неудачи она сдалась, вывернула шею, рискуя вообще ее себе свернуть, и замерла, предпочтя общение в таком положении разговору со стеной.
– К моему мужу приставать, вот какое, – хмуро прошептала ей в самое ухо Серафима. – Не твое – вот и не трожь.
– Очень мне надо его трогать! – гордо фыркнула в сухую штукатурку гвентянка, но тут же, словно спохватившись, поспешила нахально добавить: – Мы с ним любим друг друга и хотим пожениться сразу, как только окажемся дома!
– Он не может жениться! – сквозь стиснутые зубы прорычала царевна.
– Это еще почему? – просипела принцесса, снова и безуспешно постаравшись вывернуть шею подобно сове, дабы оказаться с противницей лицом к лицу, а не лицом к уху.
– По кочану! – мстительно сострила Сенька.
– По какому кочану? – выказала полное отсутствие чувства юмора соперница.
– По зеленому… – сердито пробормотала Серафима. – На мне он женат, вот по какому. И по закону так и останется.
– Это по вашему закону! – высокомерно вздернула нос и больно ткнулась им в стену Эссельте. – А у нас дома закон – это мой папа! И как я попрошу, так он и сделает!
– А мы заявим протест!
– Да заявляйте!
– Объявим бойкот!
– Да объявляйте!
– Начнем войну!
– Да начинайте!
Сенька на мгновение задумалась. [78]
Потом задумалась еще на несколько.
Потом еще.
Как бы поступил на моем месте этот бабник?..
– Слушай, – наконец, стиснув зубы и засунув сжатые кулаки подмышки – для верности – прошептала она притихшей – словно прочитавшей ее предыдущие мысли – противнице. – Неужели ты и вправду тоже ничего не помнишь?