Очень скоро на вечерках младого аккомпаниатора запомнили, оценили и, едва завидев, искренне и с воодушевлением наперебой осыпали его добрыми пожеланиями. [36]
К тринадцати годам музыкальная карьера Агафона закончилась так же стремительно, как и началась: заезжий купец, услышав игру мельникова сына, так расчувствовался под пьяную лавочку, что купил у него за тройную цену отцовский подарок, и еще десять рублей серебром дал за обещание – со страшной клятвой – никогда больше не брать в руки никакой музыкальный инструмент, разве только в целях самообороны.
И вот как раз, когда такой, по всем параметрам, случай, наконец, подвернулся, брать в руки хоть что-нибудь, из чего можно было извлечь хоть какие-нибудь звуки, даже расческу с промокашкой, у его премудрия никакого желания-то и не было.
– Серафима-баба, может, ты за меня как-нибудь этого… того?.. – еле слышно пробормотал маг, жалобно кося на поблескивающий каштановым лаком инструмент в руках Сеньки.
– Ну, уж нет, Агафон-мужик, – упрямо качнула головой царевна. – Меня к ним на сцену, или где они там выступать будут, на арбалетный выстрел не пустят. Выкручивайся сам. Может, заклинание какое применишь? Хотя не надо… Селимовой физиономии вполне достаточно… пока…
– Но я не умею!..
– Когда это тебя останавливало? – ухмыльнулась Сенька.
Губы главного специалиста по волшебным наукам невольно расползлись в шкодной усмешке.
– Умеешь ты человека приободрить…
– На здоровье. Обращайтесь в случчего.
Как Сенька и предполагала, у входа в огромный общий зал со стекленными витражами стрельчатыми окнами и высокими сводчатыми потолками, покоящимися на стройных резных колоннах, ее встретил новый ассасин. С галантным поклоном он отделил ее от друзей, принял из рук волшебника ковер, и препроводил на завешанную черным газом галерею, где, одиноко и непроницаемо, уже восседали на расстоянии нескольких метров друг от друга три фигуры, закутанные в такие же чадры. Наверняка, группы поддержки других состязантов.
Расстелив на голом камне пола Масдая, царевна с таким же чопорным видом, будто кроме нее вокруг не было ни одной живой души, заняла место в трех метрах от ближайшей женщины, оценивающим взглядом полководца, планирующего одновременно атаку и отступление, окинула расположившуюся внизу толпу любителей поэзии в черном, и приготовилась ждать.
Ждать пришлось недолго. Едва нервно тискающий край чалмы Селим и уныло тащившийся за ним Агафон устроились на отведенные им подушки почти у самого входа, как на помосте у дальней стены поднялся не замеченный ей доселе маленький сухонький старичок в огромной тыквообразной чалме. В зале мгновенно наступила благоговейная тишина.
Настроившаяся на получасовую вступительную речь Серафима была приятно удивлена лаконичным посланием старичка к участникам:
– Хорошо, что вы все приехали, откликнувшись на моё приглашение. Надеюсь, борьба певцов наследия и славы ассасинов будет честной, и на почетный кубок – золотого крылатого верблюда – будет занесено достойное имя победителя. Его выберет почтенное жюри в составе меня и еще двоих верховных служителей нашего ордена, по окончании выступления последнего претендента. Порядок выступления обычный: поэты выходят на помост в том порядке, в котором прибыли. Успехов вам, сыны мои! И да пребудет с вами Кэмель!
По команде старичка люди в черном откинули крышки с жаровен, расставленных вдоль стены, и в зал хлынул сладковатый обволакивающий аромат. Одновременно закутанный в черное человек быстро зашел на галерею, где разместились дамы, торопливо открыл за их спинами пару таких жаровен, и так же поспешно вышел, задернув за собой боковую портьеру.
«Лучше бы пожрать принес…» – грустно подумала царевна, потянула наморщенным носом испорченный воздух, и глянула в окно, изливающее на пол галереи мутный серый вечерний свет, процеженный через бурю. – «У нормальных людей так-то уже ужин на носу, а у этих – сплошная вонизма… Под шашлык или плов стихи-то лучше воспринимаются!»
Но организаторы шоу придерживались противоположного мнения, пожрать за понюхать не последовало, и недовольная и голодная Сенька, хмуро сложив руки на груди, приготовилась внимать прекрасному на уныло подвывающий в такт бессмертным строфам желудок.
Запасенное ей ожидание пригодилось сразу после начала выступления первого стихотворца, ибо вирши конкурсантов по размеру, нудности и однообразности смело могли соперничать с самой Перечной пустыней. Один за другим по короткому жесту распорядителя конкурса поднимались участники на помост к месту дислокации почтенного жюри, принимали единственно верную позу для чтения стихов, одобренную, наверное, в незапамятные времена всемирной тайной ассоциацией умеющих зарифмовать «болты» и «только ты», [37] и замогильными голосами, нараспев и с подвываниями, принимались повествовать о том, как дурна была бы жизнь в Сулеймании без их ордена и его острых кинжалов. По окончании зачтения оды поэт склонял голову, то ли в ожидании аплодисментов, то ли упреждая метателей гнилых овощей, если бы такие среди их аудитории нашлись, кланялся жюри и молча [38] возвращался на место.
По прошествии неизвестного количества времени, когда позади остались перфомансы как минимум трех десятков пиитов (Серафима потеряла счет и не то соснула, не то впала в транс на десятке втором), распорядитель махнул в сторону притихшего у стены Селима и его аккомпаниатора.
Старый стражник поднялся, кивнул, сохраняя невозмутимое выражение лица, [39] с достоинством подставил ножку попытавшемуся ускользнуть в коридор чародею, и степенно направился к помосту. С видом Брендано Джуно, ведомого на костер, за ним потащился его премудрие, сжимая деку кириановой лютни с таким видом, будто она была живым существом, а он пытался ее придушить.
Успевший тщательно и во всех подробностях изучить принятую здесь процедуру чтения Селим встал в позу, полуприкрыл – не без труда – глаза, и начал:
Люблю тебя, булатный мой кинжал —
Клинок надёжный, без изъяна, —
Тебя мне передал наш аксакал
С благословеньем Сулеймана…
Никто не предполагал, что под сии торжественные строки в качестве музыкального сопровождения больше всего подходит вступление из лукоморской народной песни «Светит месяц».