— Трефаил! — Мумукин выглянул из редакторской и отчаянно засемафорил левой рукой. Жест обозначал только одно — дают пожрать. Благодарный за дружескую заботу, Сууркисат поспешил в кабинет к Лиффчингу, где его ожидало жестокое разочарование.
— У людей горе, — скорбно произнес Тургений. — Сгорели новые новости.
— Насколько новые? — Сууркисат слегка придушил Мумукина правой рукой, а левой приводил в порядок прическу.
— Вчерашние, — всхлипнул Лиффчинг.
— Возьмите позавчерашние, — тщательно разминая шейные позвонки товарищу, предложил Трефаил. — Почти свежие.
— Какие, на хрен, свежие? — возмутился диктор Ле Витан. — Это резервный повтор прошлогодних известий.
— Новое — это хорошо забытое старое, — самоотверженно просипел посиневший от дружеских объятий Тургений.
— Я работаю в условиях тотальной слежки и поголовного стукачества, балансирую на грани провала, рискую жизнью, переходя улицу в неположенном месте, читаю всякий бред по радио… — завел Витан арию умирающего Каварадося.
Этого Трефаил стерпеть не мог. Он освободил от захвата друга и надвинулся на Ле.
— Ты кого стукачом назвал? — Сууркисат недобро прищурился.
— Я… я… — раскис диктор.
— Головка от часов ЗАРЯ! — выкрикнул Сууркисат. — Я тебя научу родину любить! — И запел: — Родина! Еду я на родину! Чтобы кушать смородину! Чтобы счастливо жить!
— Стоп, еппона мама, — прервал процесс насильственно вбиваемого патриотизма Мумукин. — Сууркисат, не насилуй диссидента, он на алименты подаст. Худой, я тебя спасу, а за это ты нам с Трефаилом организуешь отгул на майские праздники, угу?
— Офонарел, Мумукин? — загрохотал Лиффчинг. — У вас неделя прогулов.
— Вот-вот, — радостно закивал головой Тургений. — Ты про них забудешь и добавишь отгулы, трех дней нам хватит, правильно, Трефаил?
Вообще-то именно Сууркисат и офонарел от такой чудовищной лжи и наглости, но поддержать блеф друга — дело святое.
— Нет, ну зачем так? — Он с укором посмотрел на Тургения. — Совесть надо иметь, Тургений Герыч. Не три, а четыре дня.
— Ну ладно, четыре, — легко согласился Мумукин.
В результате сошлись на двух, но, по правде говоря, Мумукин не рассчитывал даже и на один отгул: ему надо было избавиться от прогулов. Теперь же, когда редактор воспрял духом и попросил освободить кабину, забыв поинтересоваться, каким образом Тургений собирается спасти выпуск последних известий, Сууркисат мог дать волю негодованию.
— Ты соображаешь, на какую хрень подписался? — шипел он Мумукину, пока они шли в эфирный зал. — Нас же живьем на капустные плантации…
— Если сейчас не заткнешься — глаз высосу, — уголком губ пообещал Тургений.
Подобной угрозы Сууркисату не приходилось еще слышать. Рот его захлопнулся, а мозг лихорадочно придумывал достойный ответ. Ответ не формулировался даже приблизительно, поэтому Трефаилу только и оставалось пихнуть Мумукина, чтобы тот не вписался в дверной проем.
— Вот ведь… собака сутулая…
Мумукин ощутимо врезался носом в косяк, но не разбился, а рассмеялся:
— Сегодня такое будет… Ты, Трефаил, вспотеешь.
Чейнджер на два диска, шкаф, в котором хранятся фланцы с записями звезд эстрады, две топки: для проигрывателя с колонками и мониторами — большая и для микрофона — маленькая, — вот и все устройство звукорежиссерской кабины. Кабинка диктора вообще представляет из себя каменный мешок (одна из стен, правда, стеклянная) с микрофоном, стулом и пюпитром, на котором лежат новости. К регистру парового отопления когда-то присобачили телефон, спаренный с редакторским.
Вместо звонка в регистре что-то жутким образом стучало, после чего можно снять трубку и разговаривать. Все вместе — дикторская и операторская кабины — имеет звучное название «эфирный зал». Общая площадь — шесть квадратных метров. Соединены два помещения дверью, которую во время эфира нельзя открывать, и коммуникативной трубой — переругиваться в краткие секунды перекура.
Трефаил встал в исходную позицию, хрустнул пальцами, повращал шеей, потом тазом, пару раз присел и решил, что очередную вахту выдержит.
За закопченной стеклянной переборкой гримасничал Тургений.
Сууркисат посмотрел на циферблат паровых часов, более похожий на манометр. Тем не менее минутная стрелка почти доползла до часовой, и это значило только одно:
— Готовность номер один! — объявил Трефаил в трубу и забросил в обе топки по лопате угля.
Монитор с микрофона зашипел, и через мгновение голос Мумукина спросил:
— Сууркисат, как слышишь меня?
— Слышу хорошо. — Еще пара взмахов совковой лопатой. — Десять секунд до эфира…
Уголь стал летать в гудящие огненные чрева с поразительной быстротой, и, когда до эфира оставалось всего пять секунд, Трефаил метнулся к шкафу и вынул оттуда огромный фланец из нержавеющей стали, шпеньки, шишечки и крючочки на котором содержали запись гимна Соседского Союза. Фланец с глухим звоном ушел в паз чейнджера, Сууркисат вручную совместил воспроизводящую головку проигрывателя с диском, и грянули первые такты самого чудовищного музыкального произведения за всю историю островов Гулак. А за ними начался самый ужасный эфир со дня возникновения парового вещания.
— Семь утра на всех часовых поясах, в Перепаловске-Взрывчатском — полночь. В студии «Радио Сахарин» — повсеместно полюбившийся публике Тургений Мумукин и его бессменный ассистент за звукорежиссерским пультом — Сууркисат Трефаил, человек-паук. Мы работаем в прямом эфире, наш телефон — три, два-два… два-два, три… три, два-два. Ждем ваших звоночков, а пока для вас споет что-нибудь из последнего монстр отечественной эстрады Лемурий Гиббонтьев. Звоните, звоните, передавайте приветы и поздравления, можно пожаловаться на ваше домоуправление и участкового-котовца, признаться в любви партии и правительству, добрые пожелания в адрес Распута Григоровича принимаются вне очереди. Итак — Лемурий исполняет очередную свою ле-муру, пардон муа за мой хранцузский…
Если бы человек-паук не стоял в настоящий момент за звукорежиссерским пультом, он расчленил бы повсеместно полюбившегося публике диктора и сжег в топке. Однако времени на скорый, но справедливый суд совершенно не оставалось. Едва услышав имя исполнителя, Трефаил извлек из фонотеки фланец Гиббонтьева и метнул его в чейнджер поверх гимна, и, едва Тургений завершил тираду, Лемурий заголосил: «И вот в полет меня зовет мой паролет, мой паролет…»
— Что ты мелешь? — заорал во время короткого перерыва Сууркисат. — Собака сутулая, ты почему последние известия не читаешь?
С той стороны коммуникативной трубы донеслось:
— Сам собака. Исправлюсь после рекламной паузы.
— Чего? — Трефаил поскреб затылок.
— Работай, пару нет, — отмахнулся за мутным стеклом Мумукин.