Октябрь
Проснулась я рано. На другой половине кровати спал Билли. Я наклонилась и прислушалась к его дыханию. Малыш дышал спокойно и ровно. Кожа у него такая гладкая. Я вспомнила о своем умершем брате Томасе и о матери – как она проснулась тогда на полу в детской. Наверное, встала на колени и заглянула в кроватку. Томас был бледный, дышал, но ни на что не реагировал. В ту минуту она и поняла, как сильно он болен. И началась паника, сборы в больницу… Он умер быстро. Ему не выпало умирать долго, как Тане.
А моя смерть будет подползать ко мне постепенно, день за днем, год за годом, как когда-то к Тане. Возможно, мне предстоит десять лет медленного умирания. Сначала откажут ноги. Придется ездить в инвалидном кресле. Потом ослабнут руки, и я уже не смогу сама крутить колеса. Придется нанять постоянную сиделку, чтобы умывала и одевала меня. Потом ослабнут мышцы гортани, и я не смогу ни есть, ни дышать. Трудно сохранять достоинство, когда твое тело превращается в склеп.
Соланж долго не давала похоронить Томаса. Когда ей сказали, что он умер, она велела всем выйти из палаты. И сидела там, держа в руках мертвого сына. Шли часы, а она так и сидела и не отдавала Томаса.
Смерть брала свое: он посинел и стал коченеть.
Отец попробовал его отобрать, однако мать только крепче в него вцепилась и закричала: «Его нужно держать в тепле!»
В конце концов трем медсестрам пришлось держать ее за руки, чтобы папа мог забрать тело ребенка из ее скрюченных пальцев.
В день похорон Соланж находилась в психиатрической больнице, в палате для буйных. Она не видела, как опускали в землю маленький гробик.
Откуда я все знаю? Отец, конечно же, не рассказывал, он счел бы это предательством по отношению к Соланж. Но я ведь журналистка, и я раскопала правду. Соланж Ванхейнен, моя мать, после смерти сына лечилась от острого психического расстройства.
Билли почти в том же возрасте, в каком был Томас, когда умер. Глядя на него, я думала о том, как сильно отличается живой ребенок от мертвого.
Когда он проснулся, я его искупала. Это оказалось нелегко, потому что он вертелся и хлопал ладошками по воде. Мне не хватало терпения, которое, наверное, есть, когда возишься с собственными детьми. Наверное, человек так запрограммирован, чтобы справляться с уходом за ребенком.
Вытерев Билли, я стала его одевать. Способ был один – не спешить. Лучше дать ему время накувыркаться.
В дверь постучали. Я подошла к окну. Это был Уэйн. На дороге стояла его машина. Я спряталась, а когда выглянула, он, согнувшись, что-то писал. Затем просунул листок в щель для почты и ушел. Я слышала, как уехала его машина. Подождав, пока сердце успокоится, я спустилась, прихватив Билли.
На коврике у двери лежал помятый листок, на котором почти детским почерком было написано:
Хотел узнать, благополучно ли вы добрались в такую бурю. Звоните, если что-то понадобится.
С наилучшими пожеланиями,
Уэйн.
Вечно мужчины одаривают меня непрошеным вниманием. Арво советовал смотреть на это, как на дань моей внешности. Но я не могу. Не желаю, чтобы посторонние лезли в мою жизнь.
За завтраком я слушала новости. О Билли – ничего. Полиция уже должна знать. Кэти, наверное, сходит с ума. Конечно, твердит всем, что это моих рук дело. Полицейские, скорее всего, уже допросили и консьержа в моем доме, и Филипа Парра, и Роберта. Мне только отца жалко – когда до него доберутся, как же он будет потрясен и как будет за меня переживать…
Мне следовало проявлять осторожность, но хотелось хотя бы ненадолго выйти. Второго подряд дня взаперти, да еще под непрерывный плач, я бы не вынесла. Повязав голову шарфом, я усадила Билли в коляску и заперла дом. Был тихий ясный день. Когда я покатила коляску по дорожке, Билли перестал плакать и начал болтать ногами.
Мы дошли до Дила и прогулялись вдоль берега. Побежать бы по гальке, сесть у самой воды, как в детстве.
В небе кружили чайки; повсюду раздавались их сиплые крики. На меня навалились грусть и усталость.
Никогда не забуду последнюю встречу с Таней. На праздники мы, как обычно, приехали к дедушке. Веселились в основном взрослые. Детей, кроме меня, не было. На бесконечных обедах говорили о книгах, музыке. Моя мать подолгу гуляла с двумя своими собаками. Иногда с ней ходила и я. Она недвусмысленно давала мне понять, что одной ей лучше. Без меня она сможет ходить быстрее и зайти дальше.
Я взяла с собой к дедушке розовые атласные туфельки для танцев – предмет моей радости и гордости – и училась танцевать в большой гостиной.
Отец увлекался рыбалкой и всегда звал меня с собой. Ему вообще нравилось брать меня с собой. Я сидела рядышком на берегу, а он забрасывал удочку. Поплавок шлепался в воду, и от него разбегались круги. Отец подавался вперед, словно зачарованный, а я играла со своей глиняной мышкой. Было хорошо и спокойно.
Как-то раз я прыгала в холле. Бабушке Тане отвели комнату, выходившую в сад. За всю неделю, проведенную у деда, я увидела ее впервые. Раньше я к ней частенько забегала. Она была терпеливой, учила меня петь или читала вслух. А теперь мне сказали, что она очень больна и ее не нужно беспокоить. В тот день дверь в ее комнату была открыта. Я заглянула внутрь. Таня сидела в инвалидном кресле. С прошлой нашей встречи она сильно похудела. Над ней склонилась сиделка и кормила с ложечки, словно ребенка, придерживая голову. Таня посмотрела ей через плечо, и наши взгляды встретились. Вопреки обыкновению, она мне не улыбнулась. Просто смотрела, и глаза у нее были самые грустные на свете. Сиделка меня заметила и прикрыла дверь.
Мне никогда не стать такой, как Таня. Я не смогу быть добрым страдающим ангелом. С тех пор, как я узнала о своей болезни, я прошла долгий путь. После смерти Арво я ни с кем о ней не говорила. Настало время сообщить Маркусу. Пусть знает, что я умираю. И про нашего ребенка. Чтобы спокойно умереть, я должна поговорить с Маркусом.
И я шла мимо магазинов, толкая коляску, пока не отыскала будку с телефоном.
Октябрь
Я лежала в постели, ждала звонка от Ника. Он обещал позвонить, сказать, когда запустят обращение. Маркус ушел. Я не понимала, как он может заниматься делами, когда неизвестно, жив ли наш сын. Меня переполняла боль. Вставать, умываться, одеваться не хотелось, однако и лежать было пыткой.
Ныла грудь от накопившегося за два дня молока. Я набрала в ванну горячей воды, легла и растирала грудь губкой, пока не потекло молоко, и не уменьшилась боль.
Потом, завернувшись в простыню, я сидела за кухонным столом, водила по нему пальцем, не в силах вытереться и одеться. Стол был старый, он много лет прослужил тете Дженни, столько всего видел… и при мне тоже. Я вспомнила утро, когда подтвердилась моя беременность, и мы с Маркусом сидели здесь, пораженные новостью, а меня еще и переполняла радость. Но таких трагедий, как теперь, старому столу видеть не приходилось…