Лёва тоже отхлебнул, не до конца. Поставил. Не хотелось с самого начала вписываться в головняк, поскольку причина для этого уже объявилась. Виски был дорогой, он понял это не по бутылке, а выловив послевкусие. В нёбо отдавало чуть-чуть черносливом с лёгкой нотой копчёности, именно так, как он любил. А ещё знал, что совершенно убойный аромат копчёности этому непростому напитку придаёт предварительная сушка ячменя в торфяном дыму, после чего виски становится дорогостоящим и считается уже высококачественным. Лучше этого вискаря был лишь островной, ужасно ядрёный, но и нежный, чрезвычайно дымный и могучий мягким воздействием на разум. Ему привозили его по заказу, с острова Айла. Там он варился старинным способом на одной из пяти шотландских вискокурен, оставшихся неуничтоженными. Остальные закрыли из-за неудобства расположения и занудности процесса варки. Тот огорчительный факт, что начиная с недавних времён Лёва стал поддавать уже вполне всерьёз, не беря прежних продолжительных перерывов от одного обидного провала в делах до очередного, в немалой степени связан был с островом Айла.
— Вот я и говорю, — продолжил оборванную мысль Темницкий, — экспертом я послужил, что было, то было, а оттуда уже в министерство ушёл, в департамент по сохранению культурных ценностей, начотдела экспертизы. Ну а через пару лет на зама департамента поставили.
И вопросительно кивнул на бутылку. Лёва сделал оградительный жест рукой и глазами поблагодарил хозяина за приглашение надраться. Понял уже, что к осуществлению такого решения вся эта приятная обстановка слишком уж располагает. Однако получится несколько сверх нужды. Тем временем Темницкий махнул вторую и продолжил:
— Дальше — больше, сам знаешь. Комиссию создали по экспертизе и оценке культурных ценностей, ну тех, что обратили в собственность Эрэф. Ну и снова без меня не обошлось, туда же сунули, замом председателя.
— Так ты там, получается, с самого начала? — удивился Алабин и всё же потянулся рукой к вискарю.
Плеснул на два пальца, отхлебнул, поставил.
— Ну, так и я о том! — то ли притворно сокрушаясь, то ли подтверждая тем самым собственный загадочный статус, воскликнул Темницкий. — Это ж геморрой, и только, — чистейшей воды гемор! Не мне тебе объяснять, Лёва, в какой мы, если уж на то пошло, глубокой жопе сидим. Одно с другим не бьётся, третье с четвёртым не сходится, два закона, сам знаешь каких, имеем. Что первый этот, о сохранении культурных ценностей, где про ввоз и вывоз толкуется, ельцинский ещё, ну, ты и сам знаешь прекрасно. Что этот теперь, более-менее свежий в сравнении с тем, — о реституции. По тому — можно, по другому — всё наоборот. В общем, всё до первой же таможни, как всегда. А там спросят, у них-то не застоится, у негодяйского племени: вы чего, друзья дорогие, совсем охренели? Никто же дальше жопного копчика думать так и не научился, Лев Арсеньич, ничего ни с чем не увязано, ничто ни для чего не готово. И к тому же все против всех. Депутаты — эти в свою игру играют. Орут, ни грамма в рот, ни сантиметра в… ну ты сам знаешь куда… То бишь пошли они на хрен все, немцы эти с голландцами и всеми остальными нерусскими претендентами на национальное достояние! Они когда нас воевали — ну, это про немцев только, правда, — то, поди, особо не задумывались, жгли себе, убивали, насиловали, хапали чего ни попадя, музеи наши до нитки обирали, всё ценное повывезли, Янтарную вон эту комнату хрена с два нашли! А когда уже мы к ним пришли, то ни-ни, не моги, неможно, а коль уж взял, то теперь будь любезен взад вернуть, битте шон, руссише швайн.
Он налил себе, выпил, глазами предложил Лёве. Тот поддержал, приняв ещё полтишок. Темницкий присел рядом, доверительно, по-дружески пристроил руку на алабинское колено, предварительно хлопнув по нему два раза, и продолжил разбирать тему по кусочкам:
— Спросишь, а наши чего же, культурный слой?
— Не спрошу, — хмыкнул Алабин, — прекрасно знаю, кто из них, что и в связи с чем сказал. Да и комментарии регулярно читаю, меня студенты что ни день с этим донимают. Говорят, мол, что за хрень такая, Лев Арсеньич, что за дикарство? Даже примату в зоопарке и то ясно, что нужно возвращать. Что реституция эта, как её ни назови, хоть двусторонняя, хоть односторонняя, хоть субституция, а хотя бы и компенсаторная, — это же дело благородное и гуманное. Богоугодное. Просто оно требует внимательного подхода, изучения и взвешивания каждой позиции. И вперёд!
— Вот именно, взвешивания! — воскликнул, соглашаясь, Темницкий, явно довольный тем, как складывается разговор. — А депутаты эти замороченные вконец запутались, с тем и с другим законом обосрались, а нам теперь говорят, разгребайте, но при этом чтобы ничего никуда не делось. А Конституционный суд, вместо того чтобы в это дело нормально въехать и всех развести, пыжится только и уже собственного дыма в дело напускает. Говорит, нужно ещё посмотреть, что там и как с добросовестным приобретательством. — Он выдохнул, и, чуть прижав эмоциональный градус, пояснил: — Это я о собрании Венигса толкую, отлично тебе известном. Немцы вежливо орут, наше, мол, отдайте. Голландцы — то же самое, но только им уже требуют вернуть, как теми же самыми немцами отграбленное и внаглую увезённое. А тетя фон Мотя какая-нибудь, фрау Гитлер Капут, скажет, погодите вы все, не музейное это вообще, а лично моей семье принадлежащее, и часть этого самого собрания они вывозили, когда дедушку моего убивали и прислугу в очередь насиловали. А кто они — не знает, хоть по новой пытай, история про это умалчивает. А там, если не забыл, триста графических работ, и сплошь имена, величайшие из великих, все мировые бренды там же: Брейгель, Тинторетто, Веронезе, Босх, Рембрандт, Дюрер, Сольбейн, Ван Дейк, Гварди, Тьеполо, Кранах Старший, Рафаэль, Фрагонар, Ватто!
Темницкий как по писаному перечислял звучные имена, чуть прикрыв глаза и немного задрав голову в сторону лепного потолка. Было заметно, как, переживая вместе с ним, перемещается снизу вверх и обратно его острый кадык и как в невольном трепете подрагивают кончики его длинных пальцев. Зрелище это Лёве нравилось больше, нежели настораживало, и по вновь открывшимся обстоятельствам он плеснул обоим.
— Да что там они все! — снова воскликнул Евгений Романович, закончив оглашение шорт-листа знаменитостей. — Леонардо! Сам божественный Леонардо в списке, ты понял? И только наша часть, по предварительным оценкам, — до полумиллиарда. Не в рублях, разумеется.
— До полутора, — деликатно поправил его Лёва, — я с этим, Жень, неплохо знаком, в теме, как говорится. Кстати, там ещё Рубенс имеется. И Гойя.
И оба они, не сговариваясь, дёрнули снова, отмечая ещё один отрадный факт из жизни виртуальных народных достояний.
— Вот именно! — с энтузиазмом подхватил Темницкий. — Правда, это как считать и кому, но в любом случае конфликт интересов налицо. И наш собственный, межведомственный, и тот, что извне, да ещё с участием третьих претендентов. — Он почесал в затылке и протянул: — Ну и наро-о-од, если уж на то пошло, а только вот спросить об этом никто не удосужился, сам-то он что обо всём этом думает, народ наш многострадальный. Хоть общественные слушания открывай.
— Я ведь его практически наизусть знаю, собрание Венигса, — отозвался Алабин, — по крайней мере в том объёме, что нами в девяносто пятом выставлялся. Только не уверен, где оно сегодня. Знаю, какое-то время в Эрмитаже хранилось, потом вроде бы его снова…