– Нет! – вскричала она. – Нет! Ты не возьмешь силой меня!
И, будто без усилий, она поместила кинжал прямо меж его ног, оцепенев от чувства власти столь отвратительной, что та взбудораживала всякий нерв в ее теле. Ее королевское сознание рвалось в клочья, но не из-за привычного покорства, через кое она тщилась освободиться ранее, а из-за более мужеского понимания обыкновенной угрозы, нагой власти, кою не обуздывают ни этикет, ни рыцарственность. Ее угроза несла с собою незыблемое намерение пойти до горшего конца. Она была столь же леденящей и умышленной, как любая угроза, когда-либо применявшаяся Квайром против его жертв. Быть может, в первый раз за жизнь капитан познавал преткновение, познавал ужас, познавал будимое страхом уважение; меж тем она улыбнулась, зерцаля его прежний обычный триумф, и возложила режущую сталь на его отступавшее естество.
Меня.
Единое слово, два кратких слога, освободили ее, воз-вернули ее к владению своим духом и своей плотью. Она стала собственницей своих чувств, крови, пола. Она владела ими не ради кого-то еще. Она познала веселье, кое пока не спуталось с угрозой для сбитого с толку капитана, что узрел в лице Королевы нечто, отвлекшее его от собственного неизбежного оскопления и вызвавшее совсем иную, недоверчивую улыбку.
– Глори?
Она более не была Альбионом. Равно как справедливостью, милостью и мудростью, а также олицетворением праведности, надеждой и идеалом для своего народа. Она была Глори, Славой. Она была Собой. Она сражалась не из принципа, но ради своего блага за все то, что когда-либо почитала. Ныне она понимала свою всеобщность так же хорошо, как свою единственность, то, что делит она со всеми женщинами, то, что делит она с мужчинами, и то, что свойственно лишь ей одной. В тот момент она прекратила быть воплощением чего бы то ни было, кроме своей отчаявшейся, нерастленной души.
Он, спотыкаясь, пошел назад, запутался в ее темном бархате. Зверь в его глазах на миг съежился, прежде чем, будучи экзорцирован без остатка, сбежать, оставляя Квайра глядеть на нее с благоговением, кое мог расточать отшельник древности пред ликом божества, впервые явленного во всем своем необъятном всемогуществе. Он не мог произнести ни слова.
– Вы не сделаете ничего со мной, капитан Квайр, если я вам не прикажу.
Вследствие чего, рыдая, он ударил коленями каменный пол, более не способен поднять голову, дабы взглянуть на нее, будто ощущал себя недостойным. Он смог задумать ниспровержение сей Королевы, сей страны, однако не в состоянии был допустить мысль уничижить сию женщину. Он склонялся пред единственной властью, кою вообще признавал. Он склонялся пред высшей манифестацией Себя.
И тут, пока он стоял коленопреклоненный, Глориана задохнулась, переполняема новооткрытым чувствованием, высясь над Квайром с кинжалом в длани, будто некая трагедийная отомстительница, и стала дрожать, думая, что трясется весь дворец, что вот-вот проломится крыша. И она возопила, но он еще не смел на нее взглянуть. И она возопила вновь, и столь могуч был глас ее, что он, казалось, распростирал стесняющее его пространство: оседлавшая космос богиня выказывала торжествующее наслаждение.
Глориана содрогалась опять, содрогалась мощно. Никогда не познавала она более чем намек на сей экстаз. Она будто получала компенсацию за всякое испытанное разочарование. Подняв голову, она издала еще один, пуще прежнего, восторженный вопль, что пронзил стены и звоном разнесся по всему дворцу, тревожа вековую пыль, и эхом огласился в каждом дюйме Альбиона. Ныне Глориана познала то единственное, чего всегда жаждала и что всегда ей не давалось. Она востребовала собственную душу, собственную беспременную человечность.
Она восторгалась не Альбионом. Она восторгалась одной лишь собой. Именно она дала отпор власти зверя и поразила ее, а не ее народ, не ее долг. Ее кровь ярилась ласковым жаром. Она сделалась словно бы горнилом, освещающим всю комнату и дворец вкруг нее, и пламя, кое она исторгала, разливалось по коридорам и щелям, навсегда вычищая пятна крови и старые кости, старое лицемерие и ложь.
А она все содрогалась, крича и рыча, как некая эфирная сфера в первые моменты творения. Она погасила Вину, изгнала Кошмар. Она подняла руки, грозя железом, и проревела свое торжество в третий раз, забывая о Квайре, что хныкал у нее в ногах и тонул в раскаянии, кое сдавливало его тяжелей ввиду полнейшей непривычности.
Ее кожа виделась ей ртутью и златом одновременно, как если бы она прошла великий атанор доктора Ди, дабы трансмутировать в идеал не Государства, но естественнейшей женщины, не стесненной требованиями чуждой философии, в человека свободного.
– Мне надлежит быть Королевой, только если я сие выберу, – молвила она. Сделала паузу, пристально глядя на него разгоряченными, но невозмутимыми очами. – Или если выберут они. – Она улыбнулась. – Ах, маленький Квайр. – Она его прощала. Ее чудесное тело все еще двигалось с глубинной чувственностью; склонившись, она поцеловала Квайра в лоб.
При сем жгучем прикосновении он поднял глаза, и в них она нашла то, что думала найти.
– Прости меня, Глори.
В ее глазах он видел нежность и обещание примирения. Его черты были достаточно невинны. Он подскочил, проворен и свободен, как дитя, неясным образом искуплен ее отказом разрешить ему погубить их любовь. Сделанное ею вновь наделило смыслом эмоции и слова, кои он всю жизнь воровал и обесценивал. Она демонстрировала явный отказ от его условий, превращала дело в слово и воскрешала Квайра, как воскрешала самоё себя.
Глориана еще трепетала от наслаждения своим возрождением. И вновь возревела она. И теперь будто нечаемая заря всходила над всей Державой; Глориана знала, что чрез фундаментальную человечность сможет разогнать тьму и ложь прошлого – и сделать так, чтобы оно не возвратилось.
Рассеянно втискиваясь в галифе, Квайр понимал, что ее чрезвычайная храбрость, ее противление трусливому злодейству, сему всененавидящему произволу власти освободили ее от ее несправедливого бремени – но еще и выветрили всякий грех из его собственной души. Некоей благородной алхимией она, пересотворив себя, также пересотворила его.
Снова ее огромное, совершенное тело сотряслось. Снова ее громкий голос возревел торжествующую радость.
Квайр познал озадачивающее ощущение, кое, предположил он, и есть счастье. И он, догоняя оглушительным хохотом умирающий отголосок ее крика, смотрел, как она бросила кинжал на камни с такой силой, что сталь разбилась вдребезги, и фрагменты ее серебряным дождем пали на грязный гранит сего ужасного помещения.
– Ха, Глориана! – И он поклонился.
Тогда, на вершине чистого облегчения, она позволила себе заплакать.
– Ох, Квайр. Ныне мы оба вкусили радости.
авторства Майкла Муркока и Питера Павли
Песня Джона Ди
(Слова: Муркок. Музыка: Павли)