— Я вызволю тебя из воды, — сказала она богу.
Ей надо было сделать то, против него она боролась многие годы. Призвать носителей рун и умертвить их. Двадцать четыре нужно принести в жертву богу, отправить в Хель ради его возрождения на земле смертных, чтобы быть убитым волком. Она не могла удержать все эти руны, это грозило смертью ей самой. Она отпустила их от себя, и они унеслись, как песчаная пыль пустыни в остывающем воздухе.
Но девушка выскользнула из ее рук — возможно, она жива и сама убьет волка. Если это случится, будет несчастье. Если Одину суждено возродиться, то он не будет убит и его руны не рассеются. Что же тогда? Что бы ни было, ей не будет больше места в мире.
Она разжала пальцы, отпустила бога, скользнувшего в воду, и почувствовала глухой удар в шею. Темное дерево затуманилось и пропало в воде. Оно было темным и холодным, и в голове Стилианы еще звенел голос богини:
— Ты должна отдать то, что больше всего не хочешь терять.
Она услышала голос: «Моя любовь!» — и ее вытащили из воды.
Луис должен быть сдаться норманнам. Ему удалось усмирить своего напившегося крови волка, но он чувствовал, как тот едва слышно шевелится внутри него, ухмыляясь и выжидая, чтобы устроить пир на костях его человечности.
— Нет необходимости тащить меня. Я не боюсь Жируа и охотно встречусь с ним лицом к лицу.
Но слова были бесполезны, пять или шесть человек накинулись на него, схватили за руки и ноги, подняли его вверх. Он потерял из виду Гилфу, почувствовал, как его меч отцепили, с ног сорвали башмаки. Три тяжелых удара в глаз отдались ужасной болью. Они срывали с него одежду, грабили, пользуясь случаем.
Он не боялся потерять свою тонкую рубаху, плащ, штаны и даже чулки — но он боялся, что с него сорвут камень. Тяжесть крови в голове потянет его вниз, возвращая назад. Но они, разумеется, не интересовались камнем. Кому нужен обычный голыш на бечевке, когда есть тонкие перчатки, золотое кольцо, кошель, полный монет?
Освещая дорогу факелами, они уносили его из церкви, словно добычу. Ночь была полна воспоминаний. Святая София, величайший собор Константинополя, ее сверкающее золото, множество людей, лица которых обращены к плитам, словно они молящиеся сарацины, но мертвые все до единого человека. Он увидел плоский широкий остров, храм, охваченный пламенем. Он никогда там не был, но эти картины возникали в его памяти так же ясно, как воспоминание о ого последнем ужине.
Они вытащили его на морозный воздух, ударили факелом, и он закричал от боли. Еще и еще удар.
— Оставь его, Ричард. Жируа захочет, чтобы он был в состоянии говорить.
Поднимаясь к уцелевшим домам, они устали нести его и, опустив на землю, стали пинать. У него перехватило дыхание от ударов башмаков. Спотыкаясь, он побрел вперед, подталкиваемый в спину. Холод обжигал ступни, пот недавней битвы замерзал на теле. Вперед и вперед, по стылым улицам, на гору.
Наконец они остановились у одного из нетронутых строений, по-прежнему крепко держа его, чтобы он не убежал.
— Эй, Жируа! Выйди и посмотри, что у нас есть для тебя!
Дверь дома распахнулась, и на фоне освещенного огнем прямоугольника показалось крупное тело Жируа.
— Если это англичанин, убейте его.
— Это чужестранец, мы нашли его в церкви.
Жируа вышел из дома и подошел к Луису, вытянув шею, словно пес, учуявший след.
— Изменник! Ты должен мне пленника, чужестранец! Как ты собираешься заплатить? Кажется, ты не слишком процветаешь с тех пор, как ушел от нас.
От холода Луис едва мог собраться с мыслями. Он не позволит им убить себя, чтобы возродиться и, возможно, не знать, что его ждет; повзрослеть и вновь понять, что время для него остановилось; чтобы пережить родителей, братьев, любимых и наблюдать их старость и смерть; чуять за спиной звериный рык и видеть, как волк пробивается сквозь его сны, втягивая смерть в свою пасть.
— Надо было давно это сделать, — сказал Жируа. — Нельзя брать с собой чужака. Это приносит несчастье, и потом, как видно, ему нельзя доверять. Ты убил Жервеза, так?
Луис промолчал. Даже если бы он захотел ответить, это было невозможно. От холода его зубы и челюсти крепко сжались, язык онемел.
— Ты слишком труслив, чтобы это признать. Тот ленивый мальчишка, в которого ты влюбился, точно не мог это сделать.
— Он был с ним, сэр, но засранец ускользнул от нас. Наши люди ищут его.
Жируа фыркнул, и пар из его ноздрей, да еще на фоне огня за спиной, делал норманна похожим на дракона перед пещерой сокровищ.
— Он не переживет эту ночь, если его не будет греть вот это.
Жируа наклонился к Луису и взял в руку волчий камень. Луис посмотрел вниз, на руку Жируа. Ему он казался совсем не камнем, а плотной темной сферой, привязанной к шее.
Жируа поднял его вверх, оторвав от груди пленника. В то же мгновение Луиса обдало волной ночных запахов — свиные кости, поджаренные на огне в особняке, бекон в дыхании Жируа, одежда солдат, загрязнившаяся от долгого похода, лошадиный и людской пот, известняковая почва и пепел, скотный двор и конная дорога. Волк внутри зашевелился, и державший камень человек, отпрыгнув, упал на землю, когда Луис зарычал, щелкнув зубами у его лица.
Рыцарь, испугавшись, выпустил камень, и Луиса вновь окутало туманом человеческих ощущений. Холодная земля жгла ноги, боль отдавалась в животе.
— Вы посмотрите на него, — сказал Жируа, — он же дикий. Он убил бы всех нас, если бы мог. За убийство возможно только одно наказание. Отнесите его к реке.
Луис, упав на землю, сначала не понял, что его ударили, и лишь спустя мгновение увидел, как подогнулись ноги, и почувствовал боль в спине. Перевернувшись, он уставился на занесенный над ним тупой конец копья. Он свернулся, чтобы прикрыться, и ощутил еще один удар по ребрам.
— Хватит, — сказал Жируа. — Неповиновение не обеспечивает легкую смерть. Отнесите его к воде.
Они установили недалеко от моста столб и подвесили на него Луиса. Туман рассеялся, розоватое солнце пятном взошло на стальном небе, но это было холодное солнце, не дающее тепла. День был безветренный, поверхность реки — серой и гладкой. Луис не чувствовал ни рук, связанных над толовой, ни замерзших ступней. На столбе, подвешенный так близко над ледяной водой, он не испытывал никаких ощущений — все его существование свелось к дыханию. Он отмечал каждый сделанный с болью вдох и выдох, пока его сознание не превратилось в маятник, качающийся от одной боли к другой.
Луис забыл, кто он и зачем он здесь, его разум затянуло льдом. Ему казалось, что он слышит Иисуса: тот говорил, что его страдания равносильны страданиям мучеников, что многие святые умерли более легкой смертью, но он, Луис, не святой и не мученик, он один из проклятых, для которых мучения плоти были лишь прелюдией к духовным пыткам. «Как ты оставил меня, так я оставлю тебя», — сказал Иисус. Это говорил Христос, светоч мира, знающий, что это такое — висеть и мучиться. Луису хотелось кричать, что он не оставил Иисуса, что он продолжает идти праведным путем, но за ним идет другой — мрачный спутник, от которого невозможно отделаться.