Земля становилась все суше, акации и можжевельник все ниже, по мере того как мы огибали странный пейзаж из лавовых полей. К тому времени как мы вышли на плодородную равнину к югу от Бакки и увидели бледную желтую землю, лишь Пустынные Волки могли спасти меня от мертвящей апатии. Не раз и не два я смотрела, как они внезапно отрываются от каравана, исчезая порой на целый день, а затем возвращаются в сумерках к своим кострам, неся подстреленную газель. По ночам я слушала странную церемонию раздела мяса между ними. Волки бросали жребий для каждой части, в то время как другие караванщики без конца спорили о том, что получили слишком много, пока их мясо не остывало.
— Это для самого вонючего, — говорил тот, кто бросал жребий, и вытаскивал соломинку из своего зажатого кулака. Следом раздавались смех и хлопки по плечам.
— А это для самого мужественного, — еще соломинка. — Это для того, чья огромная туника распугала всех коз в округе.
Собравшиеся у костра взвыли.
Я никогда не видела, чтобы дело решалось так весело и эффективно.
Они всегда посылали порцию мяса к нашему костру. Я решила, что это из-за Тамрина, чей статус здесь не снился даже высокородным.
На третью ночь похода на север Бакки один из Пустынных Волков — он нравился мне больше других, совсем молодой мужчина по имени Абгаир, с редким талантом определять племя с первого взгляда на любого верблюда, — пришел к нашему костру со связкой тушканчиков и присел обдирать с них шкурки.
— У тебя очень хороший нож, — сказала я, наблюдая за ним.
— Царь подарил, — ответил он, совершенно очевидно радуясь ножу, но не считая его чем-то особым, что не следует пятнать, используя по прямому назначению.
— Который царь? — спросила я сквозь вуаль. От этих слов он прекратил свою работу и прищурился на меня так, словно я вдруг сошла с ума.
— Тот, к которому ты меня посылала.
Я вздохнула и наконец размотала скрывавший лицо шарф. Шара, сидящая по другую сторону костра, сделала то же, с полуулыбкой, которой я нс видела при свете уже почти что два месяца.
— Как ты понял, что это я? — На этот вопрос Абгаир опять склонил голову и посмотрел так, словно я над ним издеваюсь. Я рассмеялась, и смех зазвенел над костром. Я была благодарна, что он не выдал меня — даже мне самой — до этого самого мига.
— А другие Волки знают, что я здесь?
— Конечно, — ответил он, бросая первого тушканчика на песок и аккуратно откладывая в сторону крошечную шкурку. — Ноя понял первый.
— Конечно, — улыбнулась я.
В ту ночь, когда Тамрин вернулся к нашему костру, он увидел мое лицо без вуали и рухнул передо мной на колени, громко провозглашая:
— Моя царица, ты почтила своим присутствием мой скромный караван!
Крик услышали, и по нашим рядам прокатилась сильнейшая волна. Вооруженные охранники и старшины каравана спешили к нашему костру, вначале посмотреть, затем склониться предо мной, а затем начать расспросы: как это я очутилась здесь, неужели прошла прямо по лавовым полям? Другие спрашивали, знал ли кто и знал ли Тамрин, что с караваном была сама царица.
На следующее утро знаменосцы сменили флаг Сабы на королевский штандарт, а я переоделась из простой туники и вуали в едва ли более чистые их версии, окрашенные в неяркий коричневый и красный.
В Йасрибе нас приветствовали под финиковыми пальмами почти все племена оазиса. Я уже больше месяца не видела кирпичного дома, но стольких обитателей шатров, собравшихся в одном месте, не видела тоже.
— Приветствую, сто раз приветствую тебя, царица, и славлю имя бога, который тебя привел! — говорил мне местный глава племен, человек по имени Сабахуму. — Прошу великую царицу поесть у моего очага, или я разведусь со своей первой женой.
Я согласилась лишь потому, что в случае отказа он должен был сдержать свое слово, а я решила, что он наверняка дорожит женой, раз сказал подобное.
В Йасрибе мы провели пять дней. К концу последнего с севера прибыли мои люди.
— Моя царица, — сказал капитан маленькой когорты, — все, что говорил царь, было правдой! Как он засыпал нас вопросами, прочитав послание Кхалкхариба, как спрашивал, хорошо ли идет твое путешествие, хоть мы и объяснили, что это царский караван и тебя нет среди нас. Трижды он спрашивал
нас, и мы клялись ему его богом, что ты не едешь с нами. Какими глупцами мы казались!
— Не беспокойся, — сказала я, когда он передал мне послание от царя. Я очень старалась не слишком сильно вцепиться в свиток.
Солнце восходит под завесой тьмы, и горизонт служит ему вуалью.
Бессонный царь, не надеясь на рассвет, собирает свет своих ламп. Он, словно нищий, сжимается перед их пламенем, пытаясь укрыться от бесконечной ночи.
Часовой кричит, но никто ему не верит: свет тысячи костров поднимается с юга!
Мои люди отправятся к ней, к самой границе с твоей землей, чтоб пригласить к нам день.
Ночью мы кружили бесконечной спиралью, галактикой на земле, и наши костры были звездами, а в центре стоял черный шатер моих женщин. Разбойникам удалось свести двух верблюдов, пока те паслись в сумерках, но нам повезло, что поклажу — один был нагружен золотом, — с них сняли.
К тому времени как мы достигли оазиса Дедана, пошел шестой месяц пути, и больше всего мне хотелось напиться прохладной воды среди дня, а вечером съесть горячую похлебку — что угодно, кроме сушеного мяса и тонких финиковых лепешек, забитого песком хлеба и плесневелого сыра — и поспать неделю кряду. После пира в шатре местного вождя и распределения даров, благовоний и ножей между его сыновьями, а украшений — меж его жен, я буквально рухнула в своем шатре, благодарная уже за то, что могу ложиться, не боясь гадюк и шакалов, только скорпионов и вездесущих пауков, при виде которых Шара и девушки то и дело вопили с первого дня похода.
Лишь Пустынных Волков словно ничуть не коснулись долгие трудные месяцы — этих людей, рассказывавших, как вызывали рвоту у верблюдов, чтобы выпить содержимое их желудков, или смешивали соленое верблюжье молоко с испорченной соленой водой, чтобы ее можно было пить. Их женщины мыли волосы верблюжьей мочой, заявляя, что с ней не сравнятся никакие травы — и я могла подтвердить, что по запаху травам действительно с ней не сравниться.
Через день после отъезда из Дедана верблюд лягнул одного из старшин Тамрина, раздробив тому кость. Тамрин проклял верблюда под крики пострадавшего, а затем занялся наложением шин на раздробленную ногу, когда тот потерял сознание. Я велела положить беднягу в паланкин, и он страдал там, то и дело мечась в бреду. Помочь ему мы могли только травами Азма, от которых раненый дико вращал глазами и дрался с воздухом. Мы видели множество ран и змеиных укусов, и большую часть исцеляли бальзамами, алоэ и фимиамом. Но это… мы не могли помочь ему до самого Иерусалима, и никто не знал, доживет ли он до возможной помощи.