Из диких степей, из глубоких золотых забоев он пришёл через четыре с половиной года. Уходил – беспечный Евдокимка, а вернулся – ушлый Евдока. Пообтёрся парень, пообтесался, набрался житейского опыта. Месяца два покатавшись по тракту – он был первоклассный водитель – Евдока нашёл себе пригожую кроткую жену; дом срубил в предгорьях, детворой обзавёлся.
15
В начале нынешней зимы Евдока получил письмецо. Прочитал, задумался, невесело глядя на ледяное окно – морозы в тот год хорошо прижимали.
Жена кормила сына – второй мальчишка у него родился.
– Что-нибудь случилось? – Жена насторожилась, выглядывая из-за ширмы.
– Да так, ерунда… из детдома весточка. Сынков своих собирают… на юбилей.
– Поедешь, что ли?
– Разогнался! Да куда в такой мороз?
– Ой, правда! Морозы, так морозы! Как с цепи сорвались!
Жена, застёгивая грудь, вышла в горницу. Ужин подала Евдоке.
– А выпить в этом доме не найдется? – Он улыбнулся, вздыхая.
– Там давно дожидается, – женщина кивнула на холодильник.
– Да? Может, прокисла уже? Надо попробовать!
Он спрятал письмецо в карман. Повеселел после гранёного, с горбушкою налитого стакана.
– Вообще-то можно съездить, – стал он размышлять, – посмотреть на родные места. Белую шляпу на тройке лихих рысаков покатать!..
– Шляпу? Покатать?
Евдока засмеялся. Правда, не весело.
– Вера! Лапуля! А чего ты уставилась? Разве я тебе не говорил? Дед у меня… то есть, пра-пра-пра… седьмое колено, короче… Любил почудить. Белую шляпу свою на вороных раскатывал по тракту. Ладно, был бы он купец, а то простой мужик, голь перекатная, а вот поди ж ты! Это, говорит, душа моя гуляет! Широкая душа! От плеча до плеча – как от Юга до Севера!.. Да, такие люди жили на нашей беловодской стороне! И всех под корень, гады, извели! Я, может быть, последний из марсиан…
– Из кого?
– Тьфу! Из этих, как их? Из могикан. – Евдока помолчал, задумчиво глядя в окно. – Теперь понимаешь, почему я мечтаю тройку лошадей купить и белую шляпу для своей бестолковки?
Жена посмотрела на маленькую рыжую голову мужа. Вздохнула.
– Я видела в сельмаге, – подсказала.
– Кого? Лошадей, что ль?.. А-а, шляпу! – Он тяпнул ещё полстакана и отмахнулся, морщась. – Разве это шляпа, в сельмаге? В ней даже овса коням стыдно принести…
– Для овса ведро можно купить.
– Да это я так, для примера… – Глаза у мужа заблестели. – Верчик, дай-ка мне гитару. Где она?
– За шифоньером пылится, давно уж затолкал. – Жена подала инструмент, села поодаль и руки в подол уронила.
– Евдокимка, а что ты не расскажешь никогда мне про свою родню? Говоришь: детдомовский, а дед какую-то шляпу катал…
Блестящие глаза его на несколько мгновений померкли, помрачнели.
– Верчик! Было б что хорошее, рассказал бы за милую душу. Похвастался бы… А так…
Он вытер пыль с гитары. Ослабленные струны задребезжали, натягиваясь, и в нём самом что-то струной накручивалось, звеня под сердцем. Глаза отрешенно смотрели на вечерний потемневший лед, наросший изнутри окна, где лежали на ватной подстилке мёрзлые гроздья калины.
Начал он сдержанно, потом всё громче, яростней. Вены разбухли от песни, бушующей в сердце.
Глухомань глубокая, жирный всплеск налима,
Костерок под берегом и цветов навалом.
В общем, зона отдыха… строгого режима,
Лай собак и вышки там – над лесоповалом!
Ароматный ствол сосны злой топор шатает,
Автоматный ствол стоит крепко, смотрит зорко,
Летом гнус и день, и ночь до костей глодает,
А зимой грызут морозы – от зари до зорьки…
16
Сломался жёрнов очень даже кстати – не надо причину придумывать, чтобы гнать грузовик на мельницу ближайшего района.
Был субботний вечер, когда Евдока Стреляный «упаковался» – погрузил мешки с зерном, канистры с горючкой и всё остальное, необходимое.
– На ночь глядя-то зачем… – осторожно сказала жена.
– Я дальнобойщик. В прошлом. – Он залез в кабину. – Люблю ночами ездить. Дорога пустая. Менты не сидят под кустами, не караулят нашего брата.
– Да какие менты по таким-то морозам?
– Это я к примеру… – Евдока улыбнулся. – Теперь под кустами только волки да зайцы сидят.
Жена вздохнула. Зная взбалмошный характер Евдокима, она оставила попытку отговаривать. Только на прощанье сунула в кабину рукавицы и шапку. Рукавицами Евдока хоть изредка, но пользовался, а вот шапками – нет. На голове у него пышный волос красно-рыжим огнём колыхается – никакую шапку никогда не признавал, будто волосы и правда странным образом согревали.
Но сегодня – посмотрев на меховую мохнатую шапку – Евдока молча взял. И это укрепило догадку жены о его серьёзных намереньях, о том, что письмецо, полученное в начале зимы, и поспешная поездка на мельницу как-то связаны между собой.
Он выглянул из кабины, широкой ладонью взмахнул.
– Жди меня, моя Веруся, чаще шли приветы! Всё равно к тебе вернусь я – не зимой, так летом!.. – Евдока подмигнул. – Ариведерча! Гуд бай!.. За пацанами, за рыжиками нашими гляди ладом! Ступай, а то простудишься!
Запрыгнув на подножку, жена поцеловала его в жёсткие губы, пропахшие табаком. И Евдока неожиданно «вскипел страстями», глядя, как она уходит в дом, размеренно покачивая задом, бёдрами.
«Надо было бы, конечно, утром выехать… – Он облизнулся, отвернулся от жены и посмотрел на закат. – Хорошо бы утром, да только времени уже не остаётся с бабой на перине кувыркаться!»
Нетронутый снег под колёсами возле ограды захрустел, как мелкобитое, толчёное стекло.
За околицей было красно от закатного пламени – последний свет стелился на дорогу. И его, последнего, хватило ненадолго; через минуту-другую солнце упало за дальнюю гору, и тут же всё, что было красным и словно бы горело от заката – всё покрылось сумеречным пеплом.
На земле хозяйничала матушка-зима, темнело рано; правда, ночи заступали густозвёздные, но зато и мороз колобродил, не дай бог какой в такие ночи: и железо рвал, и птицу леденил в полёте.
Поудобнее устроившись за баранкой, он закурил. Приоткрыв боковое стекло, сделал несколько затяжек кряду и в щёлку выпустил большую дымную струю – заволновался: неохота покидать уютную избу, ехать в неизвестность. Но эти мысли, эти чувства – абсолютно не нужные – он выбросил вместе с окурком. Губы плотно сжал и зубы стиснул. Прибавил газу – до отказу – и, настраиваясь на дальний путь, уже с удовольствием слушал, как встречный ветер у виска клокотал разодранным широким полотном.