Чёрно-белая махина с красными колёсами, горя прожектором, тяжело и громко топоча на стыках, прокатилась вдоль переезда. Земля сотрясалась. Падал снег с придорожной сосны. Лошади испуганно попятились от разгоряченного железного «жеребца».
Пассажирский состав на минуту остановился среди сугробов, до крыши заваливших станцию в предгорьях. Оглашенно рявкнул – голуби шарахнулись с карнизов. И опять затарахтел буферами, сцепками – затих за снежной пеленой.
На перроне одиноко ссутулился оставленный пассажир. Поглядел на часы, потоптался вокруг чемодана, попрыгал, замерзая в ботинках «на рыбьем меху». Зашёл погреться в помещение и с порога поразился убогости и антисанитарии… Провинциальный облик современных станций кого угодно может вогнать в тоску. Боголюбов насупился. Вспомнил уютное и чистое купе, приятных собеседниц. И возникло в нём такое настроение – впору за поездом кинуться: кондуктор, забери меня обратно.
Он вышел на улицу и едва не попятился.
«Ба-а!.. – подумал ошалело. – Это что такое? Грабить они, что ли, собираются? Так я ведь ещё ни копеечки не заработал!»
Три могучих фигуры надвинулись вдруг на него. Красавчик попытался изобразить улыбку рваными, в шрамах, губами. Даже под летним солнцем людей морозит иногда от его радушного привета. И этот молоденький доктор испуганно посторонился, пропуская богатырей. Но посторонился неудачно: запнулся о чемодан и едва на рельсы не упал – хорошо, что мигом успели подхватить…
– Мы из посёлка Маяк, – объяснили встречающие. – Отойди, Красавчик! Напужал! Вечно он лезет поперёд батьки в пекло!
Поочередно знакомились. Мужчины протягивали доктору свои горячие и сильные ладони, и удивительным образом эта сила и тепло передавались ему; приободряли. Русский мужик кого угодно ободрит своей неиссякаемой энергией и жаждой жизни всюду и везде.
Редкое имя доктора – Болеслав – мало кто сразу правильно выговаривал. Вот и здесь немного переиначили.
– Богослав Николаич, – сказал Красавчик, кивая на лошадей. – Милости просим, Богослав Николаич. Карета подана. Потрусим на лошадках, не взыщите. Самолеты к нам не ходют.
– Понимаю, – отшутился Боголюбов, – нелетная погода. Что ж, прекрасно! Я люблю на лошадях! Ей-богу! «Эх вы, сани! Что за сани! Звоны мёрзлые осин. У меня отец – крестьянин, ну, а я – крестьянский сын…»
Услышав этот странный стих, мужики, переглянувшись, промолчали; эта излишняя бодрость молодого «необстрелянного» доктора и потешала их, и настораживала; такие романтики нередко ломаются под грузом житейских забот, каких полно в глубинке, куда они сейчас погонят лошадей.
Метель не унималась. Метель отчаянно трепала гривы, хвосты на хребтину закидывала; сырого снега в уши натрусило, как муки в кулечки; и так запорошило бедненьких саврасок – невозможно масть определить.
– Не холодно? – рявкнул Красавчик.
– Нормально.
– А по-моему, так не совсем…
Чем проще люди сердцем, тем заботливей. Страшный с виду Красавчик остановил свои сани. Молча стал копаться в передке. В розвальнях под сеном даже валенки для доктора нашлись, поскольку «февраль месяц лютый, спрашивает: как обутый?» И длиннополый мохнатый тулуп очень кстати пришёлся. Чудесная печь, а не тулуп. И тело и душа теплеют в нем, объятые лохматою овчиной… Кто зимой в непогоду по русским бескрайним дорогам не ездил в подобных крестьянских доспехах – вряд ли разделит ребячий восторг и примитивные радости путника: тепло, светло и мухи не кусают.
Всю дорогу пахло терпкою овчиной, щекочущей ноздри и щеки, доносило ароматным сеном, лежащим под боком, свежевзбитыми перинами сугробов и лошадиным потом.
Ехали по зимнику. Вьюга вешки заносила на пути. Сначала лесом ехали, потом – равнина. И где-то в чистом поле потерялись вдруг ориентиры. Пришлось остановиться. Красавчик отправился дорогу смотреть и едва не сгинул за метелями… Из-под ног у него выпорхнул рябчик, забившийся на ночёвку в снег. Красавчик руками взмахнул от неожиданности; ему вдруг показалось, что это не рябчик, а хищный сокол, готовый наброситься и вырвать глаза. (Причина такого испуга откроется немного позже). Проклятый этот сокол-рябчик едва не опрокинул мужика в обрыв – находился неподалёку.
Он вернулся раздражённый, снегом забинтованный с ног до головы. И до того осатанело разругался – лошади и те стыдливо отворачивали морды от него и только что не краснели.
Буран утихомирился не скоро…
Потемнело. Высокий вечер над тайгою звёзды высыпал. Щербатая луна высверкнула чистым боком в облаках. От заснеженной просторной округи исходила мерзлая искристая ясь… После метельного свиста – тишина звенела призрачным далёким колокольчиком. Лунный свет вливался в гладкие глубокие росчерки, оставленные полозом по снегу на пригорках. Лошадиный след горел чеканом – чудился потерянной серебряной подковой.
Красавчик покуривал и, видя заинтересованные взгляды доктора, стал рассказывать, добродушно посмеиваясь над собою, кто так жестоко попортил ему физиономию. У него отец был – заядлый соколятник. Зайца ловчей птицею травил, лису и даже волка. На волчьей охоте особенно отличался крупный рыжеватый холзан – южноуральский беркут, купленный отцом у какого-то заезжего киргиза. Сильный, голодный холзан привык вынимать куски свежего мяса из глазниц волчьего чучела, «бегущего» на привязи за лошадью где-нибудь в зауральской степи. Таков был беркут. А Красавчик, несмотря на предупреждения отца, на охоту однажды пошел, как на свиданье к матане. Напялил красную рубаху – за версту огнём горит. В долине с беркута сорвали кожаный клобук. Он поднялся под облако и мгновенно среагировал на яркое кровавое пятно. Спикировал Красавчику на голову и когтями изорвал лицо. Глаза просто чудом остались целы: закрывался руками, сберёг.
– Не иначе, как бог покарал меня, – покаялся Красавчик, улыбаясь. – Уж больно много девок я попортил со своей смазливой мордуленцией. Зато теперь идут – шарахаются. Бог шельму метит!
Красавчик вытянул шею и привстал в санях.
Жилой огонёк – словно дивный цветок – замаячил в сумерках снегов. Как примерещился: тут не должно быть огня.
– Ё-ёлочки… без иголочки! – огорченно воскликнул возничий. – Куда мы зарулили?! Смотри-ка, мужики!
– Ты же дорогу щупал, кривомазый! Сидишь, лясы точишь… Упороли верст на пятьдесят, не меньше!
– Не беда, – бодрился Красавчик. – Зато погреемся. А что ж теперь? Для якута двести верст – и то не крюк.
– Молчи уж, якут твою так…
Они свернули к берегу. Луна уже светила полным кругом – всё блестело, всё сверкало с фантастическими, фосфорическими переливами. Впереди – на фоне кедров и тёмных еловых штыков – отчётливо белела под луной сахарная глыба маяка: высокая башня с полукруглой стеклянной башкой, посредине которой тускло горел красновато-багровый глаз.
Собачонка радостно залаяла – бросилась под ноги лошадей. Заскрипела дверь и на крылечко вышел кряжистый смотритель маяка – их тут ещё называют «маячник».