Он ворчал, оттягивая время – собраться с мыслями и сочинить поскладнее. Перед ним горел неяркий керосиновый огонь. На коленях – стружки, под ногами – заготовки для гужей. Пахло свежеиспеченными хлебами, сыромятиной. В глубине Чёртова Займища весь вечер выли волки, сейчас будто приблизились. Ванюша краем уха слушал волчью песню и не спеша повествовал, строгая дерево, отмякшее в тепле у печки:
– Жили, значится, в лесу, молились колесу. Дом стоял среди болота на пригорке, чтобы вода не поймала. И всего у них было вдосталь: кедровое и птичье молоко. Но проходит время, дочура подросла… Чего?
– Как звали, говорю.
– Как звали? – Отец на полминуты озадачился, но не по поводу имени, а по поводу того, верно ли он деревяшку выстругивал – не отхватил ли кусочек лишнего. – Как звали? Да хоть как. Тебе какая разница? Может, Февронья, может, Евпроксинья… Нет, только не Олеська, нет! Ну, подросла дочура, да. И приказывает отцу, чтобы он раздобыл для неё – хоть из-под земли, хоть из-за моря! – шкуру белой волчицы.
Олеська встрепенулась.
– Папочка, ты ври – не завирайся! Белых волков не бывает.
Отец отложил недоструганную деревяшку и заговорил таким укоризненно-игривым тоном, будто поймал Олеську на чём-то недозволенном.
– Э-эх, ты, матрёшка! Сидишь, улыбаешься, думаешь: поймала папку на вранье? А вот я тебе книжку могу показать, мне охотник оставил в подарок. Вот, гляди. – Он раскрыл книгу Сабанеева «Охотничьи звери», поднёс поближе к свету и стал читать по слогам, кое-куда вставляя свои слова: – «Белые волки встре-чаются…» Понимаешь? Встречаются! Да! «Но дорогие шкуры Туруханских, прежде чем продавать – вы-бе-ли-вают на солнце…» Ну, маленько дурят, значит, нашего брата. Понимаешь? Но всё-таки есть. Вот что дальше написано: «В Забайкалье встречаются… В нижнем течении Оби попадаются совершенно белые». А ты смеёшься.
– Да разве я смеюсь? Я просто подумала, что…
– А ты не думай. Голова тебе зачем дана? Чтоб шапочку носить. – Отец расхохотался и вытер пот со лба. – Фу-у… Я даже взопрел с этой книжкой.
– Ну, дал бы мне, я прочитала бы сама.
– Ну, конечно. Ты бы прочитала так, что нет на белом свете и никогда их не было, белых-то волков. Я тебя знаю. – Ванюша Стреляный опять развеселился. Потом загривок почесал. – Ну, вот… Я забыл, на чём остановился.
– Отец пошёл в тайгу, – напомнила Олеська. – Волчьи гнездовья хотел разыскать.
– А-а, ну, да. Пошёл он… – Стреляный в окошко посмотрел. – И не просто так пошёл. Он сырого мяса взял, стрихнину с челибухой…
– А это что такое?
– Ну, это чтоб отраву сотворить, – стреляный поморщился. Помолчал, оглаживая бороду. – Ладно. День миновал или год – я не знаю. Но вот отец приносит ей подарок… Ай да шкура! Ай да белая диковина! Аж сияет в потёмках, искрится! Отец кричит с порога: «Олеська… Или как там её звали? Принимай подарок! У тебя сегодня день рожденья! Я подгадал! Держи!» – Рассказчик опять помолчал.
– Ну! – поторопила Олеська. – А она-то чего?
– Она?.. – Стреляный задумался. – А хрен её знает, барышню эту.
– Ты не ругайся, папка. Ты давай рассказывай ладом.
– Дак, а я чего? Я – ничего. Это она – дочурка та, барышня… Сидит за столом вся в слезах, будто у неё сегодня похороны, а не именины. Что случилось? Кто обидел? Молчит. А дело к вечеру: звёзды на ветках расселись в тайге. Ладно, спать легли, чтоб керосинку попусту не жечь. Дочка плакать перестала, засопела – вроде спит. И папка захрапел: намаялся в тайге да по горам, за белой волчицею бегая… Тихо стало в доме. А ровно в полночь – филин за избою ухнул. Дочка встала, в сени вышла на цыпочках, завернулась в шкуру белой волчицы и в тайгу подалась – Волхиткой сделалась она или Беловодской Богородицей, какая помогает нам всюду и всегда.
Глаза у Олеськи расширились – внимательно слушала, переживала и всякий раз нервничала, когда отец по той или иной причине вдруг переставал рассказывать; или не знал, что дальше присочинить, или просто дровец нужно было в печку подкинуть.
– Ну, что тебе эти дрова! – рассердилась Олеська, глядя, как медленно, даже лениво отец поднимает полено, открывает печную дверцу. – Сдались тебе дрова! Ты что – замёрз?
– Дак неужели не замёрз, когда такие страсти – дочка-то Волхиткой обернулась! Ты разве это не поняла?
– Да я-то поняла. – Олеська фыркнула. – Что уж я такая прям тайга непроходимая?.. А что там дальше? Папка! Ну? Ты что?
Почёсывая бороду, Ванюша Стреляный долго смотрел на огонь, проворной рыжей белкой скачущий по свежему полену, облепленному стылой смолой.
– День проходит, год ли – не знаю, – нехотя стал он продолжать. – И вот в тайге облава. Кругом торчат кроваво-красные флажки, а в ёлках улюлюкают загонщики, охотятся на белую волчицу. Да и как не охотиться? Все окрестные деревни она в страхе держит – и собак, и скот домашний перерезала. И даже на людей кидаться стала. Никакого сладу нет. Беда. Взбесилась, думают. И вот загнали в угол эту белую… Справа скала и слева. Сзади – пропасть. А впереди загонщики и дюжина стволов с волчьей дробью. И что ты думаешь?
– Убили? – Олеська охнула.
– Как бы ни так! – несколько торжественно провозгласил рассказчик. – Волхитка сиганула за ёлки – пропала. Загонщики туда-сюда, ничего понять не могут – нет нигде!.. И вдруг из-за деревьев им навстречу выходит краля – ну, прямо королева беловодская! Глянешь раз – глаза приклеятся, и уже ни за что ты их не оторвешь от красавицы!.. Подходит она, да и спрашивает: «Охотнички, добрые молодцы, а далеко ли до Седых Порогов? Чего-то я маленько заблудилась». А у мужиков-то рот– шире ворот. Ошалели, стоят истуканами, слова сказать не могут. Она посмеялась, прошла мимо загонщиков и мимо испуганных собак – и растворилась в березняке. Платье на ней белое, снег белый кругом – вот и пропала, как сон…
Дрова в печи потрескивали. Временами ветер в трубе вдруг завывал, напоминая отдалённый волчий голос.
– А почему она в Волхитку превратилась? Пап…
Он зевнул. Поднялся.
– Завтра доскажу, Олеська. Спи, а то уже светает…
Был январь-просинец на дворе. В коротких стылых днях солнечного свету прибавилось на каплю – светало пораньше. Метели над тайгою отбуянили, просеялись, и понемногу просипел кое-где небосвод: багровые задумчивые зори по утрам за болотом развешивали яблоки на ветках заснеженного, чутко дремлющего чернолесья.
И вечера багровы здесь, широки и полны неясного какого-то значения, как многое в соседстве природы с человеком.
12
Персияночку свою ненаглядную Ванюша Стреляный забыть не мог и даже не подумывал второй раз жениться, хотя к нему, надёжному хозяину, беловодские бабёнки подкатывались ой-е-ё, какие сладкие да сдобные, но что с собой поделаешь, если уродился однолюбом?
Годы шли, старел Ванюша Стреляный – Иваном Касьянычем звали. А рядом хорошела, зацветала дочь, как на солнечном пригорке по весне набирает спелости, огневого соку диковинный цветок невиданной красы. Иван Касьяныч все глаза об дочку пооббил– налюбоваться не мог.