Отпив полкружки, Иван Персияныч очумело уставился на блюдо с вареными раками. Зажмурился. Головою тряхнул.
– Даже с пива пьянею, – пробормотал. – Раки у меня перед глазами скачут. Во, Рюрик, смотри…
Крупный рак пошевелил красными клешнями, перевернулся со спины на брюхо и упал с тарелки на грязную столешницу.
Наблюдая за стариком, огненно-рыжий парень усмехнулся. Пожал плечами.
– Нормально. А в чём дело? Обыкновенные вареные раки. Все на месте – один к одному. – Он опять усмехнулся. – Я могу тебе открыть секрет.
– Какой?
– Если шея варёного рака согнута… – Парень пальцем показал. – Видишь? Если согнута, значит, рак живьём варился. Значит, свежий. А если шея прямая – варили дохлого.
Слушая парня, Иван Персияныч обалдело смотрел на рака, ползущего по полу – всё дальше от стола. Зажмурившись на несколько мгновений, Стреляный потеребил серебряную серьгу – нарочно дергал себя за ухо, чтобы отрезветь от боли.
– Совсем старик уже, наверно, выжил из ума, – признался он, глядя на шагающего рака.
За спиной захохотали, потешаясь.
В этом Гостином дворе широкоплечие краснолицые весельчаки время от времени устраивали вот такие фокусы: живого рака водкой накачали, положили в тарелку и «присыпали» варёными; сонный рак поначалу лежал смирнёхонько, а потом… потом человеку начинало казаться, что он допился до чертиков.
Ванюша Стреляный ни разу в жизни так не напивался, вот и решили над ним пошутить, намекнуть, что и он до чертиков надерётся когда-нибудь.
Глядя на мордастых зубоскалов, Иван Персияныч догадался, в чём дело. Набычился. Хотел в сердцах тарелку смахнуть со стола, но удержался; только этого и ждут – погоготать. Новые хозяева давно распоряжались в этой чайной. Новые порядки завели. Терпи теперь, не лезь к ним со своим уставом.
Стараясь быть спокойным, он обратился к парню:
– Так что ты там бухтел насчёт товара и купца?
У рыжего парня за пазухой в это время что-то шевельнулось и тихохонько вроде заскулило. Стреляный смущённо пожевал губами, но промолчал, решив не удивляться. Снова какой-нибудь фокус.
Рюрик улыбнулся, ладошку за пазуху сунул.
– Проснулась, душа моя? – ласково спросил он, выволакивая за шиворот белого волчонка, вернее – волчицу, крохотную, маленькую, пока что куколку, беспомощно сучившую ногами над столом.
О том, что это волчонок, а не щенок собаки – говорили многие приметы. Широкая пасть, чёрный, немного заостренный конец хвоста и очень толстые крепкие уши, внутри густо поросшие короткими волосами; и пушистая мягкая шерсть с подпалинами – рыжеватыми пятнами на лапах и на мордочке (у парня виски с такою же подпалиной – неуловимым образом это объединяло их, роднило). И ещё заметил Ванюша Стреляный: когда волчицу-куколку стали извлекать из тёмной пазухи – в глазах загорелись зелёные фосфорические горошины.
Позднее Иван Персияныч узнал и то, что парня зовут Варфоломей, а не Рюрик – это он пошутил; и то, что в чайную пришёл он погреться после волчьей облавы. Но это – поздней. А тогда, за столиком, его как будто громом поразило. Как будто он волчат не видел в жизни. Страх и ужас охватили…
– Да ты не бойся, дед, мы не кусаемся! – Парень подмигнул ему.
– А я чего?.. Я ничего… – пробормотал побледневший Иван Персияныч.
– Я вижу, как ты «ничего»… – В одной руке затиснув белого щенка, парень взял стакан с недопитой водкой, поднес к сырому носу звереныша, и снова обратился необычайно ласково: – Ну, пей, душа моя!
Волчица-куколка потешно морщилась и воротила рожицу от ядовитых запахов. Неокрепший рык, зарождаясь в нежном шелковистом брюшке, глухо вырвался сквозь крупные оскаленные зубы. В зрачках мелькали то беспомощность, то совсем недетский огонёк, грозящий обернуться будущим пожаром.
– Ну, ладно… – Стреляный поднялся. – Мне пора.
– Погоди. Ведь мы же не договорили.
– О чём?
– О самом главном. Сядь! – Голос был у парня тихий, но властный. – Я из поселка Благие Намеренья. И намеренья у меня самые благие, – скаламбурил он, улыбаясь. – Слышал я: дочка твоя спит и во сне видит шкуру белой волчицы. Могу подарить. Видишь, какой я богатый купец. А у тебя товар. Уразумел? Рюрик сватается. Руку и сердце, можно сказать, просит. А я очень редко прошу. Так беру, без спросу.
Ничего особенного не произошло, но Иван Персияныч какое-то время сидел, точно обухом ушибленный. Потом, глядя под ноги, молча поднялся, быстро вышел вон – подальше от подобных женихов.
Язык мой – враг мой. Сожалел Ванюша Стреляный: всем подряд на тракте расхваливал свою Олеську. Но это ещё полбеды. Далёкими зимними вечерами зачем он сочинял ей сказки и обещал «хоть из-под земли достать шкуру белой волчицы»? Много лет миновало, забыл он о том несерьезном, мимоходом оброненном слове, а теперь, отдаляясь от чайной, Иван Персияныч уносил в душе предчувствие какой-то неминуемой беды.
Чудак Чистоплюйцев повстречался на тракте. В руке ведро позванивало.
– Прости, Ванюша. Я с пустым иду… Пересохли мои родники! Худо дело! – пожаловался чудак. – А дальше и того хужее будет, я так своим скудным умишком сужу. Не только родники пересыхают – душа и совесть!
– Люди заместо души – волчицу за пазухой носят, – начал Иван Персияныч рассказывать о происшествии в чайной.
Чудак нахмурился. Фамильный самородок за пазухой поправил (всегда носил под сердцем, но никому не показывал; если кто и видел, то случайно).
Вздохнув, он посоветовал старинному товарищу:
– Вам надо как можно скорее покинуть Чёртово Займище.
– Да мы уже раз уезжали. Не пожилось нам на стороне.
– Персияныч! Миленький! Я не могу тебе всего сказать! – признался Чистоплюйцев. – Но будущее может быть таким, какого ты даже и врагу не пожелаешь!
8
Избушка на Займище. Вечер. Тихо-тихо кругом. Только изредка погоныш на болоте голос подаёт. Запахи под вечер сгустились в тёплом воздухе – словно болотные духи в обнимку с духами лесными и озёрными в этот час колдуют и чаруют, наполняя душу той поэзией, которой, может статься, никогда и не было на свете. Но если есть в душе твоей любовь, так, значит, и поэзия с тобой…
Золотым пятном – внизу перед окном – подрагивал свет, смутно озаряя спутанные травы и цветы. И по этим травам, по цветам – оставляя тонкий след на свежих росах – проскользнула чья-то загадочная тень.
Тень затаилась у окна. Тень перестала дышать и двигаться.
Чьи-то глаза наблюдали за девушкой.
С вечера Олеська ждала отца, зачиталась и вот уснула при свете тонкого огарка: смуглое, от мира отрешённое лицо её повернуто в сторону раскрытого окна.
Склоняясь к самым ставням и осеняя шторы, на неё с весёлым любопытством поглядывала вешняя загадочная мгла. Ветерок струился, звёзды перемигивались в небе и в пруду за частоколом. Месяц, бравый парень с красными усами, словно только что винца хватанул из кружки и усы ещё не промокнул – месяц по-над поляной стоял, косым плечом приткнувшись к раскидистой кедре. Месяц перестал мигать-моргать, очарованный картиной, которая открылась посреди топучего болота, – в просторном переплете немудреного крестьянского окна. Много всяких златокудрых видел Месяц за свою ни конца, ни края не знающую жизнь; графиням, принцессам, королевам беловодским путь-дорожку освещал; но этакое диво он впервые встретил на земле. На небе-то, конечно, есть, в раю. Но чтобы здесь, среди огромного болота, расцвела вдруг подобная лилия… Боже! Как я это проглядел? Да где я раньше был, куда светил, чудак? Только сюда надо светить, только сюда – и днём и ночью: охранять покой и любоваться, не помышляя даже поцеловать следы её ступней…