Исламизация коснулась сразу же и другого острого в условиях Ирана вопроса – прав неперсидских национальностей и народностей. С победой революции вспыхнули надежды у курдов, туркменов, белуджей, арабов на получение прав, отражающих их самобытность.
Хомейни и его богословы немедленно заявили: нет в исламе такого понятия, как нации. Существует лишь единая мусульманская община, некоторые члены ее могут говорить на разных языках. Ислам покрывает все, ислам превыше всего. Вот почему немедленно духовное руководство пресекло всякие попытку ведения переговоров с курдами и туркменами, которые пыталось вести правительство Базаргана. Никаких переговоров, главный аргумент – меч, вернее, винтовка. Хомейни заявил, что сам станет во главе войска и в 48 часов наведет порядок в Курдистане. Поспешил он с этим заявлением: война курдов продолжается и до сих пор.
Однако иранский феномен состоялся в том, что новое правление уже с первых дней пользовалось мощной поддержкой большинства населения, темного, неграмотного, находящегося в плену религии, но большинства.
В день годовщины массовых расстрелов, «кровавой пятницы», на улицы Тегерана по призыву духовенства вышло около 3 млн. человек! Так же было и в момент празднования 1400-летия ислама. Хомейни воскресил древнюю традицию: призвал население вечером в определенный час забираться на крыши домов и криками «Аллах акбар!» («Аллах велик!») отмечать то или иное радостное событие.
Было приказано по пятницам по всем городам на главных площадях проводить массовые намазы. На этих массовых молениях меньше всего говорилось о божественных вещах, а произносились политические речи на злобу дня специально назначенными руководителями этих намазов – лучшими и надежными пропагандистами-проповедниками так называемыми «имамами джоме». Народу на этих лекциях-молениях собирается много – столько, сколько вмещает площадь. «Имам джоме», опираясь левой рукой на автоматическую винтовку (главным образом западногерманского производства, G-3), правой рукой, на пальцах которой поблескивают драгоценные камни в перстнях, энергично подтверждает свои тезисы. Это первоклассные ораторы, говорят без бумажек не то что «складно», а красиво, убедительно, уверенно. Недаром одна из главных наук в любой теологической школе – риторика, т. е. умение логично, убедительно, красноречиво выступать и убеждать своих слушателей даже в самом невероятном. Великолепное искусство, блестящая актерская школа, пожалуй, нигде такой не увидишь. Поэтому не важно, что «имам джоме», понося социализм, плетет небылицы насчет отнятия детей у родителей в Советском Союзе, об «общих женах», об эксплуатации. Зато говорит красиво, вдохновенно, прямо поет. И его слушают, раскрыв рты. Это ведь почти святой человек. Он не может говорить неправду.
Процесс «исламизации» Ирана, а главное – его быстрота и всеохватывающий характер, который столь энергично повело духовенство после падения шахской власти, оказался неожиданным, пожалуй, для всех слоев иранского общества. Конечно, большинство, возможно, и допускало усиление в жизни страны на какое-то время влияния религиозных деятелей, но без преувеличения можно сказать, что общим ожиданием было установление вполне светского правления буржуазной республики с той или иной степенью буржуазных «свобод». Многие очень хорошо помнили заявления Хомейни, сделанные им еще в Париже, что после свержения шаха он вернется в Кум, чтобы в скромности предаваться своим теологическим размышлениям, или о том, что после свержения шаха будет разрешена деятельность партий широкого политического спектра, вплоть до коммунистов. Одним словом, «дед», как шутя и уважительно некоторые окрестили Хомейни, раздавал весьма далеко идущие заманчивые обещания, которые сплачивали различные оппозиционные шаху силы. Поэтому различные слои общества, исходя из своего мировоззрения, из своих интересов, по-разному представляли себе будущее Ирана после шаха. Верили Хомейни и поддерживали его.
Все оказалось по-другому.
…Базарган сидел скромненько на краю стула, на сцене, потупив глаза, видимо, волновался. В центре сцены спокойно в кресле восседал «дед» – в чалме, в широкой черной накидке. Привычная за многие десятилетия поза человека, привыкшего владеть настроением и мыслями людей при беседе. Все это перед иностранными и местными корреспондентами. Переводит на английский язык бородатый мужчина не слишком «персидского», а скорее семитского облика. Это Язди, он прибыл с Хомейни из Парижа. У него американский акцент, он более десяти лет жил в США, там у него жена и дети, да и паспорт у него все еще американский.
«Дед» назначает Базаргана главой временного революционного правительства. Тот, волнуясь, в самых цветистых и искренних выражениях благодарит, клянется в верности.
Это было за несколько дней до восстания 11 февраля 1979 года, после которого Базарган уже официально перебрался в здание премьер-министра.
Казалось, все налаживается или будет скоро налажено. Пойдет новая жизнь, в ней неизбежно будут перемены к лучшему. Но таких изменений что-то не слышно и не видно. Пока все списывается за счет борьбы с контрреволюцией, которая, конечно, проявляла себя, но не в таких уж угрожающих масштабах.
И скоро становится все более ясным, что главным содержанием первых послереволюционных месяцев становится не борьба за проведение в жизнь страны мер, направленных на улучшение жизни народа и удовлетворение политических требований, а борьба другая. Борьба за власть. Борьба за власть между теми, кто в результате революции уже встал у руля правления страной.
Высшее духовенство сразу после революции не было готово взять всю полноту власти в свои руки. Но ему скоро стало ясно, что его противники – бывшие союзники – недостаточно сильны и организованны. Хомейни повел, постепенно наращивая, наступление поначалу на либеральную оппозицию, на ту самую буржуазию, которой он сам дал немного поиграть рулем государственного корабля.
Одним из первых подвергся критике Матин-Дафтари – внук Моссадыка, пытавшийся организовать нечто вроде национально-демократического фронта. Матин-Дафтари сбежал в Европу. Далее был нанесен удар по другому видному либерально-буржуазному деятелю Назиху. Как Матин-Дафтари, так и Назих были одними из руководителей Ассоциации иранских юристов – организации, объединяющей часть буржуазной интеллигенции, выступавшей против шаха. Назих после революции был назначен на один из важнейших государственных постов в условиях Ирана – министром по делам нефти.
Уже в сентябре один из зятьев Хомейни – аятолла Эшраки, печально покачав головой, открыто заявил корреспондентам, что Назих не пользуется поддержкой Хомейни. Заодно он сказал, что не пользуется Назих и поддержкой «рабочих» нефтяной промышленности. Сигнал был понят – нужно убирать либерально-буржуазных деятелей с государственных постов.
26 октября (день рождения шаха) объявляется о повсеместном проведении демонстраций «солидарности» с Хомейни! Как, разве Хомейни не всеми признаваемый вождь? Зачем нужны еще демонстрации «солидарности» в поддержку его? Кто ему противостоит, коль скоро предпринимаются такие широкие меры?
У нас сложилось твердое мнение, что Хомейни – бесспорный вождь масс. Но, видимо, внутри руководства отношения в борьбе за власть обострялись до опасных пределов. У кормила власти появилось много новых людей, о которых мы не знали. И не только мы, дипломаты, но и, что более важно, большинство иранцев. За право распоряжаться их судьбами, толпясь у трона новой власти, отпихивали друг друга, наступали на пятки не известные иранскому народу люди.