Несмотря на то, что все в результате помирились и выжили, настроение осталось препаршивейшее. Друзья, которые могут всерьёз вцепиться друг другу в горло из-за затоптанных эскизов, рушили все мои представления о человеческих отношениях. С тех пор, при малейших признаках появления у Карпика «истерики» я моментально ухожу куда подальше. Не из страха — от нежелания ломать свою веру в людей. Он, правда, делает то же самое, уверяя, что на примере того случая убедился в полном отсутствии у меня крыши, и разочаровался в наличии в мире психически здоровых людей.
Несмотря на такое наше взаимное разочарование, когда журналу потребовался дизайнер, я тут же позвала Карпика и наша курилка счастливо пополнилась ещё одним активным участником любых баталий.
— Ну, дружище, выкладывай, — он спрашивает вовсе не потому, что переживает за меня. Просто ему действительно любопытно, что я такого себе в очередной раз нафантазировала.
Вот смотрю я на него — тонкокостного длинноволосого неформала с изъеденным оспой лицом — и думаю, что судьба к нему совершенно несправедлива. Нынче мой Карпуша уже не хохочет до утра. Уголки губ резко опущены вниз. Между бровями хмурая ложбинка. Как говорил Свинтус: «После тридцати лет все мы делаемся гипертрофированны, становимся пародиями на самих себя». Карпуша — пародия на своё детское, тогда ещё не закоренелое, недовольство жизнью. Его шарм — в смурном страдании. И в нём же его неумение привлечь. Сейчас Карпуша умудрился всерьёз и безнадёжно влюбиться в Нинель. Точнее, в Нинелькину неприступность. Будь этот «предел мечтаний» более благосклоннен, я уверена, Карпуша. быстро разочаровался бы. Но Нинель держится каменной стеной. Её густое пепельное карэ никогда не поворачивается в его сторону, если Карпуша может заметить этот поворот. Её тёмные брови презрительно прячутся под густой чёлкой в ответ на любое Карпушино высказывание. Бледная шея, туго обтянутая застёгнутым донельзя воротничком рубашки, строит из себя заветный Сим-Сим. В общем, Карпуша изводится сам и заодно изводит меня.
— Ну, какого беса ты рукопись заколбасить вздумала? — не отстаёт он сейчас.
— Да всё в порядке, — я стелю на скамейку картонку, которую мы прячем в подъезде для утепления наших курящих задниц, и тупо смотрю на приклеенную к урне табличку, — Ничего не случилось. Я сама себя накрутила. Без причины…
«Заброшенный окурок штраф 30 руб», — гласит табличка. Автор забыл поставить «пробел», и ни в чём не повинный, жизнерадостный окурок сделался несчастным и заброшенным. Табличка эта всегда навевала какие-то смутно-грустные ассоциации. Все мы, мол, в чьей-то власти, и от чьей-то нечаянной ошибки в написании слов каждый из нас может вдруг оказаться заброшенным. Как в неприличной истории с одним крымским гаишником. Всю трудовую деятельность инспектор останавливал свои жертвы и бодрой скороговоркой рапортовал: «Инспектор ГАИ Балкин». Времена поменялись, по чьей-то порочной щедрости, Крым оказался Украиной и ГАИ переименовали в ДАI. Некоторое время инспектор ещё рапортовал, заранее раскрывая жертвам свои профессиональные намерения: «Инспектор ДАИБалкин». Над ним долго смеялись, доходы снизились, и он всерьёз стал подумывать о смене фамилии.
— Не обращай внимания, — я продолжаю объясняться с Карпушей, на этот раз довольно честно, — Просто сумасшедшие деньки выдались. Мысли всякие одолевают бредовые, воспоминания там всякие. С утра болтаюсь между двух миров. Вишу одновременно в происходящем сейчас, и в обдумываемом. Ничего от этого не соображаю, и немного свихнулась по этому поводу.
— Погоди, да ты ж Рукопись вроде вчера порешила… А свихнулась, говоришь, только сегодня.
— Один хрен, — отвечаю я, — Вчера ещё хуже было. Собиралась попасть под электричку, а попала на пожар. А потом, только от всего этого отходить начала, как на Анну школьники в подъезде набросились.
Карпуша давно уже привык к моей манере излагать и не слишком удивляется услышанному. Что-то доспрашивает, что-то уточняет. Он большой любитель мистики, поэтому услышанного ему мало, пытается вытянуть новые подробности.
— Погоди, ты, когда звонила, говорила, будто там сбылось что-то. Расскажи, — он теребит мою руку, как теребила в детстве Алинка, требуя рассказа очередной истории.
— Откуда ты взял, что сбылось? — психую я, — Откуда вы все это знаете? — на какое-то мгновение я чувствую себя героем шоу «За стеклом», не предупрежденном о натыканных по всей его жизни камерах.
— Так-с, — теряется Карпуша, — Чего кипешуешь? Ты ж сама мне про это рассказала…
Разбираться не успеваем. Из подъезда выбегает запыхавшаяся Нинель. Нервно кутаясь в меховой воротник, она успевает презрительным взглядом смерить нас, а потом взволнованно сообщает:
— Тебя, Маринка, к телефону. К Вредакторскому. Старик сказал немедленно тебя разыскать. Что ты там опять натворила?
Я тоже озадачиваюсь этим вопросом. И спешу наверх. Никому, никогда я не оставляла телефон Вредактора. Кому взбрело в голову звонить мне туда?
* * *
— Что ж вы, Мариночка, не предупредили, что с такими людьми это, хм-м-м, дружбу водите? — Вредаткор перехватил меня возле кабинета. — Разговаривайте, не стесняйтесь, я пока в комнате подожду… Субординация, знаете ли, вещь очень важная…
— Слушаю, — я ничего не понимаю, но захожу во Вредакторский кабинет и беру трубку.
— Марин, я тут посмотрел стихи из твоего сборника в Интернете. Слушай, это годится на все сто, — несмотря на полный абсурд происходящего, мне делается приятно и я даже таю немного, — Ты понимаешь, какой проект можно забабахать?! — продолжает Артур, — Искусство в массы и из масс. Туда — потому что действительно стишата «на уровне». А обратно — потому что петь это будет не кто-нибудь, а простая русская девушка, Русская Красавица. Не фотомодель, не стерва, не чья-то любовница… Ты ж ни с кем из известных крутьков не того-самое? — речь Артурова стучит напористо, а я уже справилась с опьянением лестью и снова упёрлась во вспомненное «найдутся методы». Постепенно понимаю, что звонок на Вредакторский телефон, да ещё с таким странным отношением старика к этому звонку — штука не случайная. Это наглядная демонстрация «методов». Давление в чистом виде. Скрытая угроза. Показ силы. Собеседник тут же подтверждает мои мысли: — Кстати, «Антология смерти» твоя — отличный ход. Вон, даже Воннегут говорит: «Народ обожает смотреть лишь на две вещи — на то, как люди трахаются, и на то, как они умирают». Если допишешь — хорошо выстрелишь по мозгам потребителей. Если к тому времени будешь знаменитой — твою Антологию будут издавать сумасшедшими тиражами…
— Я не для этого пишу, — осипшим резко голосом говорю я. Откуда, откуда он знает про Рукопись? Откуда он знает, куда давить? Нужно прекратить это всё немедленно. — Не морочьте мне голову, — говорю резко, — Я сейчас на работе. Занята. Думаю о другом, — не удерживаюсь от возможности немного поиздеваться, — Позвоните вечером. Я, правда, ещё понятия не имею, где буду в это время. Но вы ж найдёте. С вашим талантом ищейки преступников надо ловить, а не меня со всех сторон обзванивать! И не стоит нервировать моё непосредственное начальство своими внезапными звонками. Оно на меня всё равно никакого влияния не имеет, — холодное «вы» отчего-то не удаётся, слишком несопоставимо оно с моей нарастающей злобой, — Сотовый знаешь — на него и звони, — выпаливаю по-сявотски грубо, — А этот цирк никого здесь не впечатляет.