Намекает. Явно намекает на неоконченное наше свидание. Ладно, раз изначально не сговариваясь решили делать вид, будто ничего не было, значит, так дальше себя вести и будем…
— Я с Мадам? — продолжает посмеиваться Димка. — Это ж надо такое придумать? У нас с ней связь куда более прочного характера. Я с Мадам? Это был бы инцест, девочки!
Сейчас, глядя на энергичные жесты и мужские черты лица цыганки, начинаю даже верить в возможность простых дружеских отношений между ней и Димкой. Он мужик избалованный и на такое вряд ли б позарился. С другой стороны, слишком часто, для обычных приятельских отношений, он о ней вспоминал. Все уши прожужжал: «Будем в Киеве, обязательно познакомлю тебя с Мадам. Узнаешь, зачем. Да вот хоть для того, чтоб она тебе по-настоящему погадала. А то карты кидать любишь, а в судьбоносное их значение не веришь. Моя Мадам вмиг тебя переубедит. Она у меня такая! Ух!» Слишком часто вспоминал, слишком странное последнее желание изъявил… Впрочем, неважно. Уже неважно. Главное, что я здесь, волю Димкину выполнила, чудодействие карт на своей шкуре испытала, поразилась, поверила… Только Димку это все равно не воскресит. Артистом был, артистом умер. Не о быте говорил в последний момент — о черных розах. Не счет в банке проверить завещал, а поверить в чудо. Эх, Димка, Димка. Сорокалетний шалопай, безвинно мною в омут втащенный.
В глубине души загорается вдруг дикая надежда. А вдруг все можно изменить? Вдруг будущее, до которого Мадам еще не добралась, таит в себе добрые вести? Да нет. Скептическим приговором в памяти всплывает чья-то насмешливая фраза: «Плагиатировать Иисуса у нас еще не рискуют, воскрешений не предвидится». Не успеваю вспомнить, кто говорил мне это, как Мадам снова переключает внимание на себя, стуча пальцем по беззащитному червовому валету.
— Не потому самой гадать нельзя, что тварей за собой в этот мир перетащишь, а потому, что тем, о ком гадаете, вред причините!
— Знаете, — Ринка вдруг встает и пятится к двери. — Я, пожалуй, пойду… Все это здорово, интересно, заманчиво… Но как-то я себя неважно чувствую.
Я прекрасно понимаю, отчего она так говорит. Ей не хочется знать подробности о моих с Димкой шашнях. А единственный способ этого избежать — просто уйти. Иначе карты выложат ей сейчас всю мою подноготную.
Нет, с Ринкиными безобидными гаданиями это никак не связано. Просто до того, как Мадам сказала о гадании игральными картами, и у меня, и у Ринки, были шансы не верить всему до конца. Думать, что это не Мадам такая умелая, а просто судьбы у всех похожие. "Да, гадалка что-то похожее на правду говорит. Так может, кому угодно она это скажи — все правдой окажется. Сексуальные фантазии, дружба, споры и мелкие неприятности у всех бывают. А остальные совпадения легко логически объяснить: раз мы иногородние — значит, дорога в прошлом была, а какая ж дорога без встреч обходится?" — где-то в глубине души думала Ринка. Но теперь она убедилась окончательно, что все сказанное картами — правда. Потому что здесь было названо конкретное действие. Предельно конкретное, и вряд ли возможно, что оно было просто нечаянно угадано.
— Я хочу уйти! — Ринка растерянно дергает запертую дверь.
— Сиди! — приказывает гадалка криком и сверлит вздрагивающую Ринку глазами. — Ты клятву давала не противиться! Гибель вижу, страшную… Не ходи. Кто ушел без ритуала, и до полпути не дойдет. Кровью рыдать будешь, волосы рвать, плоть драконам отдавать для соития…
Ринка послушно, словно загипнотизированная, возвращается. Беру ее за руку, чтоб успокоить. Резко вырывается, бросает злое: "В карты смотри", отворачивается. Психует. Как тут не психовать, когда столько "милых" подробностей узнаешь…
— А еще с близкими делили воспоминания. Любовные воспоминания… Свои, чужие, разные…
— Ничего себе! — только и можем хором простонать мы с Ринкой. Меткость и в событиях, и в самой их последовательности впечатляет.
НПВ
— Сколько можно гадать, Ринка? — насмехаюсь я, сразу после Ринкиного предложения погадать. — Ты б сначала со своим прошлым разобралась, а потом уже будущее атаковала, — намекаю на некорректность Ринки в прошлых наших делах. — Гадать о том, что будет, можно, когда уже разобралась, чего из того, что было, лучше бы не было, и как впредь досадных повторов не допустить. А ты? Куда ни ткнешься, все прошлое ворошишь…
Ринка вдруг уставилась на меня так, будто я должна ей триста долларов. Потом резко помотала головой, будто пытаясь разгонять наваждение. Ага! Поняла, видимо, к чему я клоню. Ладно, буду добренькой, переведу тему. Выполнить задуманное не успеваю, опережает сама спасаемая.
— Слушай, а помнишь ты про эту свою придурь рассказывала? — говорит, как ни в чем не бывало. — Ну, про игру «в правду». Попробуем?
Когда-то в юности, для пущей остроты ощущений, мы с моей подмосковной компанией любили поиграть в эдакую экстремальную болтологию. Ну, когда задается какая-то скользкая тема, и каждый обязан рассказать о себе в ее аспекте. Обязательное условие — все обязуются говорить правду и быть полностью откровенными. Темы, естественно, были как на подбор: «первый сексуальный опыт», «самое яркое эротическое впечатление жизни», «самая глубокая обида на лицо противоположного пола»… Глупые подростковые забавы… Но тогда это захватывало, раскурочивало подростковые раны — те самые, зарастания которых в тайне опасаешься: вдруг забудется, заплывет жиром текущих проблем, и тогда ты станешь тусклее, перестанешь привлекать нестандартностью судьбы и трагичностью пережитых чувствований. Странно, что Ринка захотела заняться такой чепухой. Ясно же — лишнего все равно не расскажем, не тот возраст уже, а про все остальное и без всяких игр с удовольствием потреплемся.
— Хозяин-барин, — говорю, после короткого раздумья. — Только про работу спрашивать не будем. Договорились? Какая тема?
Тему Ринка выбирает самую что ни на есть мягкую. Для разминки, должно быть. Мой ход первый. Посмеиваясь, отчитываюсь.
— Первая любовь? — стараюсь накопать в памяти побольше забавных фактов, чтоб игра не казалась совсем уж скучной. — Ой, да это так давно было, что я уже и не помню. Все звали его Сережей, я звала Ёженькой. Не от избытка нежности, а потому что «р» тогда плохо выговаривала. Мне было лет пять, и он — взрослый уже мальчик, семилетний, — совсем не обращал на меня внимания. Помню, его мама — наша соседка— поила меня вкуснющими компотами. Вероятно, за них я Ёженьку и полюбила. Помню, как однажды Сережина мама зашла с ним за мной в садик и я потом еще неделю, наверное, называлась в группе «невеста». Ходила гордая, а моя лучшая подружка, имени которой, увы, уже не помню, громко рыдала, обижаясь, что меня обзывают. А потом Ёженька переехал. Мы с подругой сбежали из садика, чтоб разыскать его. К счастью, далеко убежать не успели, наткнулись на мою маму возле магазина. Влетело мне тогда страшно, отчего влюбленность вовсе не прошла, а даже еще усилилась, и класса, эдак, до второго, я была уверена, что страдаю от ужасной трагичной любви. Вот такая история.
— Димка, твой ход! — командует зачинщица-Ринка, явно разочарованная безобидностью моего рассказа.