Настроение ухудшилось настолько, что я даже не обратила внимания на то, как Дмитрий обеспокоился моим внезапным помрачнением.
— Марина, мы тут споры спорим, разговоры разговариваем, тебя развлечь пытаемся, а ты все дуешься… Может, тебе нужно принять холодный душ? — стреляет глазами он.
Но я не реагирую ни на какие намеки: я расстроена. Не столько сделанным выводом об исткусстве, сколько своим повышенным к нему вниманием. Я ведь обещала сама себе больше никогда не помышлять о сцене?
— Все в порядке, — вру я в ответ на призывы Дмитрия, — Я тоже с вами спорю, развлекаюсь и разговариваю…
* * *
От всей этой каши в голове отвлекает вдруг ворвавшийся в кабинет Мадам шум из зала. Музыка, крики, аплодисменты… Наш чернокожий провожатый со змейкой на животе вплывает в приоткрытую дверь с очередным подносом. На нем чайный набор. Уже не пиалы, а глубокие чашки, и заварка какого-то красного цвета. Обслужив наш столик, официант уходит. Едва за ним затворяется дверь, как в кабинете снова становится тихо.
— Не бойтесь, это просто чай. — цыганка первой делает пару маленьких глотков. — Волшебно! Обожаю этот сорт. Попробуйте.
Мы тоже делаем по глотку. Действительно вкусно, но ни мне, ни Ринке нет сейчас до этого дела.
— Давайте продолжим, — напряженно прошу я.
— Не спешите, дай сил набраться, сострадание имей, я — живой человек, все-таки… — трещоткой провозглашает Мадам.
Склоняю голову в извинениях. Жду. Спустя бесконечное количество времени, Мадам снова тянется к картам и одевает на глаза остекленевшее выражение.
— Что с близкими! — объявляет она, потом отвлекается от торжественного имиджа прорицательницы и тоном нормальной вокзальной цыганки поясняет. — Это только называется оно так. А вообще, показывает, что вокруг тебя творится. Карты тут от ритма жизни отстают. До сих пор считают, что человек себя обязательно близкими окружает. Наивничают! Так, сейчас глянем… — она медленно вытаскивает из колоды три карты, подносит их к столу и переворачивает лишь в последний момент. — Воспоминания, подозрения… и неверные гадания, плохие… — она смотрит в упор на Ринку. — Гадала всем, да? Не стыдно? Все, что сказано этими гаданиями — чушь. Что совпало — просто угадано. — Мадам вдруг хватается за голову, причитает. — Ох, нельзя гадать непосвященным! Ох, нельзя игральными картами…
НПВ
Четвертый день пути. Отработали концерты в Павлограде и Красноармейске. Движемся в Алчевск. После ужина развеселой четверкой — мы с Ринкой, Шумахер и Дима — заваливаемся к нам в купе. Делать абсолютно нечего. Залажу на верхнюю полку, достаю дневник. Давненько уже ничего не писала, а совсем прерывать записи не хочется.
— Не смей! — ругается Ринка. — Ты будешь свои каракули царапать, а мы что?
— Поиграем? — с готовностью достаю карты. Не то, чтобы хотелось играть, просто дневника своего побаиваюсь. Что я туда напишу? Что крышей еду от скуки, мужские половые органы невесть с чего во сне вижу, и по дому скучаю так, будто никогда из него раньше не уезжала? Или что я работаю певицей, "исполняя" песню, слова которой не до конца понимаю… Всё слишком мелко для записей в дневник, а писать надо. Так и мучалась бы вечно, хоронила б незапятнанные странички, оставляя их в старых девах, а себя в полной неразберихе. Но мучаться не дают. Хорошо, что на свете есть друзья, которые всегда не дадут сосредоточиться и отвлекут от любых терзаний.
На колени мне запрыгивает Шумахер. Включает урчалку, нежится. Кот, кстати, красивый до безобразия… Вернее, красивый в своем безобразии. Двенадцатилетний котяра, побывавший в массе уличных драк, и автограф каждой из них на теле таскающий. Дима обожает рассказывать о похождениях Шумахера, и я теперь знаю этого кота, как родного. Вот длинная плешь на правой скуле — память о драке с огромной помоечной крысой. Ту мусорку давно ликвидировали, крыса, наверное, сто лет как подохла, а шерсть на месте травмы так и не растет. Вот проседь на кончике хвоста — промерз еще в молодости, и на месте обморожения отчего-то появилась седая шерсть. Вот немного искривленная лапа — наследие от драки с немецкой овчаркой. В общем, куда ни глянь — всюду шрамы. Не потому, что наш кот плохо дрался, а оттого, что ничего не боялся и всегда лез в безвыходные ситуации. Еще у Шумахера потрясающе порваны уши. Ажурные, словно крючком вязанные. Сквозь них интересно смотреть на свет, а тень от них всегда завораживает причудливостью узора.
Чухаю Шумахеру грудку, оглядываю скучающие лица присутствующих.
— Ну что, преферанс? — спрашиваю.
Освоившись в туре, мы вдруг обнаружили у себя громадное количество свободного времени. Ежедневно до пяти вечера и после десяти все артисты с деловым видом слонялись по поезду, изображая крайнюю занятость. На самом же деле, каждый искал, куда бы себя деть. Обычным спасением для нашей четверки были карты. (Шумахер не играл, но наблюдал за нами всегда с большим интересом). В остальных пассажирах артистического вагона жили догмы о вреде азартных игр, потому им приходилось совсем плохо. Зинаида лечилась сном и книгами, Валентин — попытками мешать Зинаиде. Ерёма скитался от компании к компании, вяло пытаясь балагурить, и все чаще обрывая себя на полуслове грустным: «Ах, кажется, это я вам уже рассказывал…» Девчонки из балета, оказывая особое расположение молоденьким рабочим сцены, приставали к ним с глупыми вопросами, ездили вместе с ними на разгрузки, осматривали залы, даже пытались что-то репетировать. Парни из балета поначалу ходили хвостами за своими партнершами, а потом, прихватив к себе в компанию Малого, оккупировали столик в вагоне-ресторане и круглосуточно клеились к девочкам с кухни и проводницам, рано или поздно заскакивающим в ресторан передохнуть. Странная девушка Гала, работающая в нашем кабаре певицей Алсу, большую часть времени спала, а общаться предпочитала со своим сотовым телефоном. Так все и жили…
— Надоело! — отстранила карты Ринка, — Может, погадаем?
— Сколько можно? — улыбаюсь снисходительно.
Дурацкая Ринкина страсть к гаданиям поначалу увлекла и меня. Но нельзя же по сто раз на день раскладывать пасьянсы, проверяя одни и те же заранее несбыточные желания? Димка над нами всегда посмеивался. Не из-за презрения к гаданиям, как большинство мужиков, а от нелюбви к дилетантству. Из этих его посмеиваний, собственно, я впервые узнала о волшебной гадалке Мадам.
— Эх, вы! — по-кошачьи фыркал Димка, а Шумахер по-человечьи воротил от наших пасьянсов голову. — Кто ж гадает игральными картами? Вот моя Мадам, она по-настоящему гадает, правильной колшодой, в правильном антураже… Только не вздумайте ее теперь невзлюбить! У меня с ней, ясное дело, никаких интимных связей.
— Невзлюблять не станем, — смеюсь я, — А про интимности… Ох, Димка, ты, да со своим характером, и вдруг какую-то юбку пропустил? Не верю…
— И я не верю, и я! — радостно повизгивает Ринка за компанию.
— Что вы, барышни? — оправдывается наш ловелас, — Прямо в краску меня вгоняете. Да я порядочнейший из всех порядочных… Кому, как не вам, моим верным друзьям, знать о безобидности моих нескончаемых добросердечных отношений?