— Слышала? — Малой смотался на разведку и теперь полон новостей, — Концерт в Коростене отменили. Передвижной и Георгий оба в истерике… Срывают зло на ни в чем не повинной Валюше. По крайней мере, она мне так рассказала. Лютует наше начальство, потому что и на него самого начальство нашлось.
«Только бы не приказал повесить всех сгоряча», — мелькнула шальная мысль у меня. Я, как ты знаешь, все на свои мерки перевожу. — «Только б в настоящего Слащова не обратился. Все что угодно, только не очередное сбывание моих аналогий!»
Это, Димочка, был тот редкий случай, когда некто свыше меня послушался. Дальше все пошло так, как я и примерно не могла себе представить:
Спустя час, крадучись, в наш вагон просочился Артур, встретился со мной безумными глазами, потребовал уединения и… принялся забрасывать совершенно неправдоподобной информацией, напирая на то, что я немедленно должна покинуть кабаре.
— Марина, ты в себе? — Артур уже несколько раз терял всякое терпение. Хватался за дверь, изображая намерение немедленно уйти, возвращался в купе, теребил меня за плечи. Теперь он снова вошел в стадию терпеливого ожидания. Сидит напротив, смотрит на меня страдальчески, ждет хоть какой-то реакции.
Конечно, не реагировала: была занята другим важным разговором. Не знаешь, случайно, с кем? До чего ты, Димка, не чуткий все-таки. Черствый, я бы сказала. «Он не умел любить — не привык смолоду», — в сердцах писала о муже Софья Андреевна Толстая — жена великого старца. Как это тонко сказано, и как это про тебя…
— Я вынужден истолковать твое полумолчание, как издевательство, — Артур обижается окончательно. Решаю исправляться: в конце концов, он виноват настолько во многом, что мстить было бы слишком мелко…
— Давай разберемся, — говорю устало. — Что ты хочешь?
Артур моментально снова оживляется:
— Говорю же, говорю же, говорю же — поехали. Не хочешь со мной — сама уезжай.
— Почему? Объясни толком.
— Это слишком конфеденциальная информация…
Ну вот, опять все сначала. Машинально снова переключаюсь на свои мысли…
— Стой! — похоже, Артур замечает мою отлучку по выражению лица. — Хорошо, — вздыхает обреченно. — Я расскажу тебе. Объясню все с самого начала. Только пообещай… Пообещай, что после этого уедешь со мной.
Почему? Почему каждый новый виток моей жизни оказывается вынужденным? От безысходности ли, от скуки, от равнодушия…все равно без моих к тому усилий и мечтаний об этом. Может, это и называется судьбой? Ну, когда о чем-то даже не задумываешься, а оно само находит тебя и забирает… Нет. Надоело. Ни за что не соглашусь на подобную авантюру…
— Хорошо. Обещаю. — рефлекс срабатывает быстрее, чем результаты размышлений доходят до мозга. В который раз предаю сама себя, мучаюсь этим предательством, но изменить уже ничего не могу. Пообещала уже… — Уеду. Рассказывай!
* * *
— Сейчас же! Едем немедленно! — Артур продолжает свой получасовый настойчивый бред.
Я устала. От него, от себя, от нас… Я ничего толком не понимаю, в рассказанном, и нужно время, много времени, чтоб как-то отреагировать. Мне бы с тобой, Димка, все это оговорить… А Артур, гад, склонился надсмотрщиком над душой и пилит, пилит, настаивает… Тошно!
— Ну что ты кривишься, как капризный ребенок. Собирай вещи! Пойми, здесь все равно уже ничто не заживет.
Знакомые интонации вырывают из оцепенения и жалости к себе. Ах, так! И этот тоже со своими моральными врачеваниями! Уже, похоже, доложили ему о мнимом моем помешательстве… Надо же: «Здесь не заживет!»
— Оно нигде не заживёт. — говорю спокойно: так, будто речь вовсе не обо мне. — Есть раны, которые не затягиваются, но и не мешают жить. И потом, сменой локации ничего не залечишь…
— «Не заживет» в смысле «не будет жить»! — поправляет Артур неожиданно насмешливо. Он с удовольствием отслеживает мою реакцию. Наблюдает, как до меня доходит, что завелась по глупости. Ухмыляется, когда краснею от собственной подозрительности… Вдоволь налюбовавшись, Артур возвращается к запугиванию: — Здесь все окончено! Авантюра с агитационными турами подошла к концу. Причем к опасному концу! Неужели не понимаешь?
Представляю воочию этот «опасный конец», смущаюсь сексуальной озабоченности собственного воображения, отмахиваюсь от желания поязвить…
Что, Дим? Снова не объяснила, о чем идет речь? Так это от того, что сама не слишком поняла. Сидела в душных тисках проклятого купе, тщательно вслушивалась в Артуровские речи, пыталась «включиться», но не могла. Потому что все эти запугивания отчего-то превратились уже для меня в пустой звук. Они ведь были совсем в другой жизни… /И я разделяю все случаи жизни /На что были до и после тебя…/ Каюсь, неправа. Понимаю, надо осознавать на каком свете нахожусь. Тебе легко — ты однозначно «на том». А я — ни тут, ни там. Хотя физически — «на этом», на том, в котором столько этих светов включено, что с ума сойти можно… Сейчас восстановлю свой диалог с Артуром в памяти. Что же он мне объяснял? Тепло руки — помню. Взгляд неистовый — перед глазами, как и сейчас, стоит. А вот смысл речей только крайне общий. Впрочем, и этого достаточно, да?
Ну хорошо, хорошо, слушай…
— Я, я! — начал он, разумеется с демонстрирации безграничия своего эгоизма. — Я затеял весь этот тур. Я подбил Рыбку на финансирование… — заметив, что ему не слишком верят, Артур решил изложить все по порядку. — Ну подумай, как здорово! В афишах пишем имена настощяих артистов, а о том, что приезжают двойники где-нибудь в углу, маленьким шрифтом. Народ вайлм-валит. Заказчик — партяи в данном случае — видя такое столпотворение с удовольствием отдает деньги. Класс? Я молодец. Неплохо сработано, а? — тогда он все еще принимал меня за живого человека, и надеялся на оценивание красоты его махинаций.
Не удивляйся, Дим. Когда-то давно у нас было так принято: наделаем друг другу красивых гадостей, а потом перед друг другом же ими хвастаемся. Потому что главное — не результаты, а красоты сюжета в действиях. Каждый одержим своим мастерством, и другой, не может одержимость эту не уважать. Это как с Хлебниковым. Знаешь?
Он умирал и знал это. Говорил: "Люди моей задачи часто умирают в 37 лет". Поэт до последней мысли, поэт от Бога, но… только поэт. Ни боец, ни приспособленец, ни пропагандист идей… Такие Москве двадцать второго года были не нужны. Даже для ссылки или расстрела не годился — слишком тихий… Власти решили не трогать — сам помрет. Вполне возможно, что с голоду. От нищеты и полного неприятия окружающей реальности Хлебников сделался почти безумным. А может, напротив, слишком мудрым «божьим человеком», коего многие очевидцы неизменно в нем замечали. Сначала его подкармливал Мандельштам, хлопотал, пытался выбить другу комнату в Москве… Потом опеку над Велимиром взял художник Петр Митурич. Увез в деревню, к своей жене. Там и возможность прокормиться была, и главный врачеватель — природа. Понятность быта, простодушное радушие окружающих, бескрайность окружающих просторов — все это лечило. Но не излечивало. Воспрявший духом Хлебников все равно оставался безнадежно больным человеком. Его лихорадило, ноги отказывали и опухали, вскоре он уже не передвигался. Угасал на глазах, уходил в мучениях, неизменно говорил «неприятно» вместо «больно», хотя глаза просто вылазили из орбит от мучений при каждом движении. Писал: «Я знал, что у меня выдержит дольше всего голова и сердце…»