«Похоже, где-то в родне у наших «философов» все же затесались собаки. Хотя за пятнадцать лет мутировать из псины в такую дрянь едва ли возможно. Но суть не в том. Интересно, что нечто еще осталось в них на генетическом уровне. Главное – не бояться их. Как и с собаками, стая страшна и опасна, а вот один на один, как повезло мне, они реагируют на человеческий голос. Смотреть в глаза, тихо и ясно отдавать простые команды. Я побежала, и тварь бросилась», – размышляла Алексеева, сидя в медпункте на узкой койке.
Людмила Владимировна готовила бинты и антисептический раствор. Когти мутанта глубоко вспороли кожу на ключице, но кость по счастливой случайности осталась цела.
Марина запрокинула голову и прикрыла глаза, когда медик обрабатывала рану. От боли закружилась голова, перед глазами заплясали черные пятна.
– Расскажи-ка мне, Мариша, что произошло на поверхности и какие черти вас туда занесли? – спросила медик, накладывая повязку.
Тут до девушки дошло, что самого главного они не сделали, и ей немедленно нужно было обдумать сложившуюся ситуацию.
– Мне идти надо, срочно, – ответила Алексеева, пытаясь встать. В глазах потемнело, заместитель начальника бункера со стоном села обратно.
– Никаких «идти», ты с ума сошла. Только что чудом спаслась от твари, посиди, передохни хоть немного! Рассказывай, что случилось! – строго потребовала Людмила Владимировна.
– Трубу надо срочно изолировать. Заварить, отпилить, что угодно. Можно просто закрыть заслонку. Потому что «философы» устроили наверху целый могильник, и прямо в нашей вентиляционной шахте. На второй воздуховод надо поставить новые фильтры. Мало ли что, – торопливо объяснила Марина.
– У нас останется всего одна станция фильтрации. Надо разгребать завал. Мы все задохнемся в этой норе, – устало покачала головой медик. На ее лбу залегла глубокая морщинка.
– Ну разгребем раз. Кучу людей потеряем, потому что твари как чувствуют, когда их еду начинают выкидывать. Испортим несколько костюмов химзащиты, а они у нас последние со склада, больше уже вряд ли найдем. Поставим решетку. А они через месяц ее опять разломают и накидают в трубу тухлятины. И смысл? – отозвалась Марина, делая глоток из чашки.
– Варианты? – по-военному коротко спросила Людмила Владимировна.
– Без вариантов. Снимаем эти фильтры, закрываем заслонку насовсем и включаем радиационный фильтр, хоть он и сломан. Эх, будь жив Григорий Николаевич, он бы знал, что делать… – тоскливо отозвалась женщина.
– Ну-ну, не поминай мертвецов. И без него что-нибудь придумаем, – сердито проворчала врач. – Ты хоть представляешь, сколько гадости нам нанесет с поверхности?
– Не нанесет. Входная труба радиационного фильтра тоже в шахте, но выходит на поверхность, а не в подвал. Поэтому там более прочные решетки, стоит внешний заслон, тоже сломанный, но он хоть что-то задержит. У нас нет выбора. Либо радиоактивная пыль, либо дышать тухлятиной, пока мы тут не посинеем. Включим его на половину мощности, пусть потихоньку дует, а основную нагрузку дадим на вторую станцию.
– Ладно. Других идей у нас все равно нет. Ты как себя чувствуешь? Сможешь выполнить? – заботливо поинтересовалась Людмила Владимировна.
– Сделаю, – просто ответила Марина. – Простите мне эту минутную слабость. После того как ушел Кошкин, вы последний человек здесь, с кем я могу посоветоваться, не боясь сказать лишнего.
– Я понимаю. Мне и самой нелегко хранить эту тайну. Держись, – медик мягко улыбнулась в ответ.
Через неделю Марина достала дозиметр из закрытого на замок шкафчика в отсеке фильтрации. Включила. Поджала губы.
Уровень радиации зашкаливал, стрелка упиралась в критическую точку.
– В таких условиях люди не живут. А мы – живем. Выживаем. Загнанные в братскую могилу, оттягиваем финал. Если уж собачки мутировали до таких тварей, страшно подумать, что случится с нами. И больше всего меня заботит то, сможем ли мы сохранить ясный рассудок, – пробормотала женщина, заталкивая бесполезный прибор обратно на полку.
У бункера не было перспективы. Теперь обитатели убежища дышали радиоактивной пылью, частички которой просачивались через воздуховод сломанного фильтра. Пили зараженную воду, почти не очищенную, горьковатую на вкус. Растили бледных детей с кучей зубов. И верили, верили, верили в чудесное спасение…
Марина оперлась подбородком на скрещенные пальцы и подняла глаза на Митю. Тот сидел не двигаясь, опустив голову на сложенные руки.
– Ну что, теперь ты понял, почему нельзя допустить того, чтобы люди из метро пришли сюда? Это ведь верная гибель и нам, и вам. Мы погибнем, если окажемся в месте, где нет радиации, или мгновенно мутируем в страшных кровожадных монстров.
– Почему вы решили, что будете кровожадными? – чуть слышно спросил Анохин, не поднимая головы.
– Потому что это закон эволюции. Человек по своей природе всеяден, а после того, как мы утратим навыки производства пищи, нам придется добывать еду единственным возможным способом – убийством более слабых. И самым слабым звеном пищевой цепочки оказываются люди, – мрачно ответила Марина.
– А если вы будете сыты? – предположил юноша.
– Будем защищать жилища. А у разведчиков есть одна дурная черта – совать свой нос туда, куда их не звали. Пожалуй, мы не станем конкурировать с «философами» за право жить в корпусе. Разбредемся по домам, займем квартиры, и если когда-нибудь столкнемся с людьми – съедим, потому что они – легкая добыча. Хороший расклад, правда? А самое веселое то, что я не знаю, как скоро начнутся необратимые процессы. А это случится. Сколько продлится остаточное действие пластохинона? А если вдруг ты болен, переносчик вируса, да хотя бы обычного ОРВИ? Простуда погубит всех. Нас, старшее поколение, в последнюю очередь. А детей, ни в чем не повинных малышей – раньше. И пожалуй, меня вместе с ними, потому что я чаще других вылезала на поверхность, и мне даже страшно представить, что происходит с моим организмом. Еще одна беда в том, что я четыре дня провела на Фрунзенской, без воздействия радиации, а для нас это так же страшно, как для вас разгуливать по поверхности. Меня сильно избили, и я не смогла уловить реальных последствий того, что произошло. Теперь я начинаю понимать. Процессы мутации в моем организме уже запущены. По идее, старшие должны дольше сохранять нормальный человеческий облик. Но со мной беда может случиться раньше. И тогда никто не сможет защитить этот бункер. Мы с тобой в равном положении. Ты умираешь от лучевой болезни, а я необратимо мутирую в нечто жуткое. Раз уж пошли такие откровения, признаюсь. Мне хочется сырого мяса. И с каждым днем все чаще. Я боюсь себя. За себя, за тебя и за всех людей. Устрашающе, правда? – тихо спросила Алексеева, пристально глядя на юношу.
Митя поднял голову, встретился взглядом с глазами женщины, недобро блеснувшими в неярком свете лампы.
– Мне страшно, – выговорил он. Его глаза были полны суеверного, первобытного ужаса.