Сесилии безумно хотелось подсесть к брату и сообщить ему, что у мистера Маршалла из ушей растут лобковые кудряшки. Тот как раз рассказывал о ссоре во время заседания совета директоров с человеком, назвавшим его поджигателем войны. Сесилия приподняла руку, будто хотела поправить прическу, это движение привлекло внимание Леона, и тут-то она изобразила гримасу, какой он не видел больше десяти лет. Бедный Леон стиснул губы, отвернулся и, наклонившись, сделал вид, что рассматривает что-то на земле возле своей туфли. Когда Маршалл снова повернулся к Сесилии, Леон прикрыл лицо ладонью, однако от сестры не укрылось, как судорожно вздрагивали его плечи. К счастью для Леона, Маршалл уже подходил к заключительной части монолога:
— …на природе, где можно перевести дух.
Леон мгновенно вскочил, подошел к краю бассейна и стал внимательно разглядывать мокрое красное полотенце, забытое кем-то возле доски для прыжков в воду. Через некоторое время, полностью овладев собой, он зашагал обратно, сунув руки в карманы.
— Угадай, кого мы встретили по дороге сюда, — сказал он Сесилии.
— Робби.
— Я пригласил его сегодня на ужин.
— Леон! Нет!
Брату явно хотелось подразнить ее — может, из чувства мести, — и он сказал, обращаясь к другу:
— Этот парень, сын уборщицы, оканчивает местную классическую школу, учится в Кембридже, заметь, одновременно с Си, а она все эти три года едва разговаривает с ним! Она на пушечный выстрел не подпускает его к своим роудинским [2] подружкам.
— Нужно было сначала меня спросить.
Она не могла скрыть раздражение, и, видя это, Маршалл примирительно заметил:
— Я знал в Оксфорде нескольких выпускников классических школ, некоторые были чертовски умны. Но порой они бывают излишне обидчивы, что выглядит немного смешно.
— У вас есть сигареты? — спросила Сесилия.
Маршалл протянул ей серебряный портсигар, потом достал одну сигарету для Леона и одну — для себя. Теперь все трое стояли, и, когда Сесилия наклонилась, чтобы прикурить от предложенной Маршаллом зажигалки, Леон сказал:
— У Робби первосортные мозги! Не понимаю, какого черта он копается в клумбах.
Усевшись на доску для прыжков в воду, Сесилия изо всех сил старалась продемонстрировать полное спокойствие, но голос ее звучал натянуто:
— Он подумывает о медицинском образовании. Леон, я не хотела бы, чтобы он приходил.
— И старик согласился? — Ее последнюю реплику Леон проигнорировал.
Она пожала плечами:
— Слушай, мне кажется, ты должен пойти сейчас к нему в бунгало и отменить приглашение.
Отошедший на противоположный конец бассейна, Леон смотрел на нее поверх мерно колыхавшейся маслянисто-голубой воды.
— Как, по-твоему, я могу это сделать?
— Мне все равно — как. Придумай благовидный предлог.
— Между вами что-то произошло?
— Нет, ничего.
— Он тебе докучает?
— Ради бога!
Сесилия раздраженно встала, направилась к павильону — открытому сооружению с тремя ребристыми колоннами — и, прислонившись к средней, стала наблюдать за братом, продолжая курить. Еще две минуты назад они были вместе, как заговорщики, и вот уже сцепились — детство и впрямь возвращается. Пол Маршалл стоял на полпути между ними, то и дело, как на теннисном матче, поворачивая голову то вправо, то влево, в зависимости от того, кто произносил фразу. Вид у него был безразличный, разве что чуть-чуть любопытствующий. Казалось, перепалка брата и сестры его ничуть не волновала. «Хоть это, по крайней мере, говорит в его пользу», — подумала Сесилия.
— Ты что, думаешь, он не умеет пользоваться ножом и вилкой? — спросил Леон.
— Леон, прекрати. Это было не твое дело — приглашать его.
— Что за чушь!
Напряженность наступившей тишины разряжало лишь урчание насоса, фильтровавшего воду. Сесилия ничего не могла поделать, не могла заставить Леона что-нибудь предпринять, спорить было бесполезно, она это понимала. Она стояла в ленивой позе, опершись спиной на теплый камень, докуривала сигарету и смотрела на усеченный в перспективе квадрат хлорированной воды, черную резиновую камеру колесного трактора, прислоненную к садовому стулу, двоих мужчин в льняных костюмах почти не отличавшихся кремовых оттенков, голубовато-серый сигаретный дымок на фоне бамбуковой зелени… Картина была четко прорисованной, неподвижной, и Сесилии снова показалось, что все это уже было, происходило давным-давно, и все последствия этого — от самых незначительных до грандиозных — предопределены. Что бы ни случилось в будущем, какими бы неестественно странными и шокирующими ни оказались грядущие события, они не покажутся ей удивительными и неожиданными, она всегда сможет сказать — самой себе, разумеется: «Ну да, конечно. Я так и знала».
— Знаешь, что я думаю? — тихо спросила она брата.
— Что?
— Нужно вернуться в дом, и ты приготовишь нам что-нибудь вкусненькое выпить.
Пол Маршалл радостно хлопнул в ладоши — звук, отразившись от задней стены павильона, повторился эхом между колоннами.
— Это то, в чем я действительно мастер! — провозгласил он. — Колотый лед, ром и расплавленный черный шоколад.
Сесилия и Леон при этом предложении быстро переглянулись, и ссора была забыта. Леон первым двинулся в сторону дома, Сесилия с Маршаллом — за ним. Когда они вместе проходили сквозь коридор в бамбуковых зарослях, Сесилия сказала:
— Вообще-то я предпочла бы что-нибудь более горькое или даже кислое.
Он, шедший первым, улыбнулся, протянул ей руку и остановился, пропуская ее вперед, словно они по всем правилам этикета входили в дверь. Поравнявшись с ним, она ощутила легкое прикосновение его пальцев к своему предплечью.
А может, по руке просто скользнул бамбуковый лист.
Ни близнецы, ни Лола точно не знали, что заставило Брайони отменить репетицию. Поначалу они вообще не поняли, что она отменена. Лола и мальчики проигрывали сцену болезни, в которой Арабелла впервые знакомится на чердаке с принцем, скрывающимся под маской доброго доктора. Причем все шло вовсе не плохо, во всяком случае не хуже, чем обычно, близнецы произносили свой текст не более бессмысленно, чем всегда. Что касается Лолы, то, не желая ложиться на пол и опасаясь испачкать кашемировый свитер, она опустилась в кресло, что едва ли могло вызвать возражения режиссера. Старшая участница спектакля так упивалась собственным гордым смирением, что не допускала мысли о чьем-либо недовольстве. Брайони, терпеливо объяснявшая Джексону, как нужно играть эту сцену, в какой-то момент замолчала, будто вдруг решила изменить что-то в своей трактовке, нахмурилась и неожиданно вышла из комнаты. Не было никаких кардинальных творческих расхождений между ними, никакого взрыва эмоций, никаких резких движений. Она просто повернулась и вышла, можно было подумать — в туалет. Остальные, не осознавшие, что всей затее пришел конец, ждали. Двойняшки старались изо всех сил, особенно Джексон, опасавшийся, что он все еще в немилости у Толлисов, и пытавшийся реабилитировать себя хотя бы перед Брайони.