Что больше всего нравилось ей в собственном сочинении, так это строгая геометрия композиции при нарочитой неопределенности взгляда, характеризовавшей, по ее представлениям, современное сознание. Эпоха четких ответов миновала вместе с эпохой характеров и сюжетов. Несмотря на зарисовки с натуры, которые делала в дневнике, Брайони больше не верила в идею создания характеров средствами литературы. Они были для нее теперь лишь изящным вымыслом, принадлежащим девятнадцатому веку. Сама концепция «персонажа художественного произведения» основывалась на ошибке, которую развенчала современная психология. Сюжет тоже представлялся ржавым механизмом, колеса которого навсегда прекратили вертеться. Современному романисту пристало создавать характеры и сюжеты не более чем современному композитору сочинять симфонии в духе Моцарта. Брайони интересовали мысли, восприятия, чувства, индивидуальное сознание, которое течет, как река, сквозь время, и способы, коими можно передать это течение, а равно и движение тех притоков, которые оно вбирает на своем пути, и те препятствия, которые заставляют его менять русло. Ах, если бы она могла воспроизвести ясный свет летнего утра, ощущения ребенка, стоящего у окна, кружащий и ныряющий полет ласточки над озером! Роман будущего не будет похож ни на что созданное прежде. Она три раза перечла «Волны» Вирджинии Вулф, убедилась, что сама природа человека претерпевает великую трансформацию и что только художественная литература, новая литература, в состоянии уловить суть этой перемены. Внедриться в чужое сознание, показать, как оно работает или реагирует на внешние воздействия, и написать об этом в рамках строгой композиции — вот это был бы триумф художника. Так размышляла сестра Толлис, слоняясь по коридору аптечного склада в ожидании провизора, глядя на противоположный берег Темзы и забыв о подстерегающей опасности: могла ведь появиться сестра Драммонд и заметить, что девушка стоит, опираясь на одну ногу.
Прошло три месяца, ответа из «Горизонта» не было.
На свою вторую рукопись Брайони тоже не получила никакого отклика. В канцелярии она узнала адрес Сесилии и в начале мая написала сестре письмо, но теперь начинала думать, что молчание и было ее единственным ответом.
В последние майские дни поток оборудования и перевязочных материалов возрос. Больных с неопасными заболеваниями выписали домой. Большинство палат опустело бы полностью, если бы неожиданно не поступило сорок моряков — какая-то редкая разновидность желтухи обрушилась на королевский флот. У Брайони теперь не оставалось времени для дневника. Они осваивали новые медицинские навыки и слушали курс основ анатомии. Первокурсницы спешили с дежурств на лекции, потом в столовую, затем бросались штудировать учебники. На третьей странице их начинало клонить в сон. Куранты Биг-Бена отбивали смену этих дневных периодов, и, бывало, одинокая нота, означавшая четверть часа, исторгала у иной практикантки сдавленный стон ужаса, поскольку девушка понимала, что в этот момент ей надлежало быть уже в другом месте.
Всеобщий ночной сон считался самостоятельной медицинской процедурой. Большинству пациентов, независимо от их состояния, запрещалось в это время сделать даже несколько шагов до туалета. Поэтому день начинался с подкладных суден. При этом не приветствовалось, чтобы нянечки носились по палатам как теннисные мячи. К половине восьмого утра, когда полагалось начинать раздачу лекарств, все должно было быть «во славу Господа» вынесено, вычищено, вымыто и возвращено на свои места. Потом весь день — снова судна, обтирания, мытье полов. Девушки жаловались на боли в спине от бесконечной заправки кроватей и на то, что у них горят ступни — от необходимости проводить на ногах много часов подряд. Дополнительной обязанностью практиканток стало занавешивание огромных окон темными маскировочными полотнищами. Ближе к концу дня — опять судна, мойка плевательниц, приготовление какао. Между окончанием дежурства и началом занятий едва оставалось время, чтобы забежать в спальню за тетрадями и учебниками. Дважды за один день Брайони, неосмотрительно пробегая по коридору, поймала на себе осуждающий взгляд старшей сестры, но оба раза реприманд был сделан бесстрастным тоном. Только кровотечения и пожар считались достаточно вескими поводами для того, чтобы бегать по отделению.
Но основное время младшие практикантки проводили в моечной. Поговаривали, что в госпитале установят автоматические мойки для суден и уток, однако, скорее всего, те, кто это говорил, выдавали желаемое за действительное. Пока девушкам приходилось работать так же, как до них работали их предшественницы. В тот день, когда Брайони дважды получила замечание за пробежку, ее лишний раз, вне очереди, послали в моечную. Конечно, мог произойти случайный сбой в неписаном графике, но это было маловероятно. Закрыв за собой дверь, она надела тяжелый резиновый фартук. Единственным возможным для нее способом освобождать судна от содержимого было закрыть глаза, задержать дыхание и отвернуться. Потом следовало промыть судно карболкой. Не дай бог забыть проверить, вымыты ли и насухо ли вытерты ручки пустого судна, — это грозило серьезной карой со стороны старшей сестры.
Выполнив внеочередное задание, Брайони перешла к вечерней уборке палаты — ставила на место сдвинутые тумбочки, вытряхивала пепельницы, собирала накопившиеся за день газеты. При этом она автоматически взглянула на развернутую страницу «Санди грэфик». Вообще новости она узнавала от случая к случаю, лишь иногда выхватывая взглядом отдельные, не связанные между собой сообщения. У нее никогда не хватало времени сесть и внимательно почитать газету. Она знала, что линия Мажино прорвана, знала о бомбежках Роттердама, о капитуляции голландской армии, а прошлой ночью девочки в спальне шептались о неминуемом падении Бельгии. События на фронтах развивались наихудшим образом, но должен был наступить перелом. Сейчас внимание Брайони привлекла одна вроде бы утешительная фраза — она была значительна не сама по себе, а тем, что за ней неловко пытались скрыть: британская армия в Северной Франции «совершает стратегическое отступление на заранее подготовленные позиции». Даже Брайони, совершенно не знакомой ни с военной стратегией, ни с особенностями журналистских штампов, стало ясно, что это эвфемизм бегства. Наверное, она была последним человеком в больнице, который осознал наконец, что происходит. До сих пор она воспринимала освобождающиеся палаты, поток медикаментов и оборудования как обычные военные приготовления. Слишком уж она была погружена в собственные незначительные заботы. Теперь стали вспоминаться отдельные газетные заголовки, они постепенно обретали смысл и сделали очевидным для нее то, что остальные давно знали и к чему администрация больницы тщательно готовилась: немцы вышли к Ла-Маншу, британская армия попала в тяжелейшее положение. Во Франции все обернулось очень плохо, хотя никто пока не представлял, насколько плохо. Вот, стало быть, что означали все эти предзнаменования, этот витавший повсюду немой страх, который она подсознательно ощущала.
Приблизительно в то время, когда последнего пациента проводили домой, пришло письмо от отца. После кратких приветствий и вопросов об учебе и здоровье он сообщал ей то, что узнал от коллег и чему получил подтверждение из семейных источников: Пол Маршалл и Лола Куинси венчаются через неделю, в субботу, в церкви Святой Троицы клэпемского прихода. Отец никак не комментировал новость и не вдавался в причины, побудившие его поделиться ею с дочерью, просто небрежно приписал внизу страницы: «Любовь берет свое».