— Брайони, что с тобой?
— Что? Нет, ничего. Все в порядке, спасибо.
— Я тебе не верю. Принести воды?
Под гром аплодисментов — судя по всему, никто не сетовал на то, что оркестр играл плохо, — Брайони наблюдала, как Фиона шла через лужайку мимо музыкантов, мимо человека в коричневом костюме, выдававшего кресла, к кафетерию, приютившемуся среди деревьев. Следующим номером программы оркестра Армии Спасения был «Прощай, черный дрозд» — куда более подходящее для этих музыкантов произведение. Слушатели, сидевшие в креслах, присоединились к исполнителям, хлопая в такт. Импровизированный хор звучал несколько вымученно, не знакомые друг с другом певцы смущенно переглядывались, когда чей-нибудь голос выбивался из общего ряда, однако Брайони решила не обращать на это внимания. Пение так или иначе взбодрило ее, и, когда Фиона вернулась с чашкой воды, а оркестр уже исполнял попурри из любимых старых песен, включая «Долог путь до Типперери», разговор коснулся работы. Девушки посплетничали насчет новообращенных: кто из них им нравится, а кто раздражает; о сестре Драммонд, чей голос Фиона умела имитировать, о сестре-хозяйке, почти такой же величественной и недоступной, как главный врач. Они припоминали эксцентричные выходки пациентов и делились огорчениями: Фиону бесило то, что ей не разрешают класть вещи на подоконник, Брайони — то, что в одиннадцать часов выключают свет. Но говорили они обо всем этом с явным, хотя и застенчивым удовольствием и постепенно, забываясь, смеялись все громче, так что люди стали оборачиваться, картинно прижимая пальцы к губам. Однако делали они это скорее шутливо, большинство тех, кто оглядывался на девушек, снисходительно улыбались, поскольку было нечто особенное в этих двух молодых медсестрах — медсестрах военного времени, — в их бело-розовых одеяниях, темно-синих накидках с капюшонами и безукоризненно белых, почти по-монашески безупречных чепцах. Девушки отдавали себе отчет в собственной неуязвимости и, весело насмешничая, хихикали все громче. Фиона обнаружила недюжинные способности к подражанию, а в ее юморе, при всей его бесшабашности, был оттенок жестокости, что нравилось Брайони. Ее подруга по-своему воспроизводила говор кокни, свойственный сестре Лэмбет, и, безжалостно преувеличивая, пародировала мольбы и нытье больных, наблюдательно подмечая их невежество: «Сестра, сэрце у мене прыгат. Оно у мене не с той стороны. У мамаши так же было», «А правда, шо дети выпрыгиват снизу, сестра? И как это мой выпрыгнет, я ж вся закрытая», «У мене было шесть ребятенков, потом поехала я на автобусе, на восемьсят восьмом, из Брикстона, и потеряла одного. Наверно, на сиденье забыла. Ой, сестра, я ж так его и не нашла. Уж как я убивалась — все глазоньки выплакала».
На обратном пути к Парламент-сквер у Брайони от того, что они так много смеялись, слегка кружилась голова и ощущалась слабость в коленках. Она удивлялась, как быстро, оказывается, может меняться ее настроение. Чувство вины и тревоги не исчезло, но отодвинулось на задний план, переживания временно утратили остроту. Держась за руки, девушки перешли Вестминстерский мост. Половодье начинало спадать, и в ярком солнечном свете изрытый мириадами дождевых червей ил, оставшийся на берегах, казался сияющей фиолетовой пленкой, испещренной крохотными резкими штрихами. Свернув на Лэмбет-Пэлэс-роуд, девушки увидели перед въездом в больничные ворота колонну армейских грузовиков и притворно тяжело вздохнули: опять распаковывать и раскладывать оборудование.
Но очень скоро они заметили среди грузовиков санитарные машины, а подойдя ближе, увидели носилки, десятки носилок, беспорядочно сваленных на землю, а также кучи полевых форм и грязных бинтов. Тут и там группами стояли оцепеневшие неподвижные солдаты, одни были в кровавых бинтах, другие лежали на земле. Больничные грузчики вытаскивали из кузовов винтовки. Между ранеными сновали сестры, врачи и санитары. Перед входом стояло пять-шесть каталок — явно недостаточно. С минуту Брайони и Фиона ошарашенно смотрели на все это, потом не сговариваясь бросились вперед.
Уже через несколько секунд они были среди раненых. Свежий весенний ветерок не мог разогнать смрада выхлопных газов и гниющих ран. Лица и руки солдат были черными, и, с одинаково стриженными тусклыми короткими волосами, с бирками, выданными им на сборных санитарных пунктах, они были почти неотличимы друг от друга — дикое племя мужчин, пришедших из страшного мира. Даже те, что стояли, казались спящими. Из больницы выбегали все новые врачи и медсестры. Один из врачей принял на себя обязанности разводящего, и система сортировки раненых четко заработала. Самых тяжелых укладывали на каталки. Впервые за весь период обучения к Брайони обратился врач-ординатор, которого она никогда прежде не видела:
— Беритесь за тот конец носилок.
Сам врач взялся за передние ручки. Ей еще не доводилось носить носилки, и ее поразило, какие они тяжелые. Когда они с врачом и раненым уже были в здании, прошли ярдов десять по коридору, она почувствовала, что левая рука немеет. На кителе раненого были сержантские лычки. Он был бос, и от его посиневших пальцев исходил гнилостный запах. Повязка на голове покрылась алыми и черными пятнами. Края разорванных брюк въелись в рану на бедре. Брайони показалось, что она видит выпирающий осколок белой кости. Каждый их шаг причинял сержанту чудовищную боль. Его веки были плотно сомкнуты, но рот беспрерывно открывался и закрывался в беззвучной мольбе. Если левая рука подведет Брайони, носилки накренятся. Когда они вошли в лифт и наконец поставили носилки на пол, пальцы у нее уже почти отнялись. Пока лифт медленно поднимался, врач определял пульс у раненого и громко сопел при этом. На Брайони он не обращал никакого внимания. Третий этаж проплывал мимо, и она думала только об одном: сможет ли она преодолеть последние несколько ярдов до палаты. Наверное, она обязана была предупредить врача, что не сможет. Но врач, стоя к ней спиной, уже с лязгом раздвинул железные створки наружных дверей лифта и велел поднимать носилки. Она молилась лишь о том, чтобы левая рука не отказала и чтобы врач шел побыстрее. Если она уронит носилки, то не переживет позора. Раненый с почерневшим лицом продолжал открывать и закрывать рот, словно что-то жуя. Его язык был покрыт белым налетом. Почерневшее, так же как лицо, адамово яблоко поднималось и опускалось. Брайони не могла отвести от него взгляд. На пороге палаты ее пальцы начали соскальзывать с ручек. На ее счастье, кровать оказалась возле двери, рядом уже стояли медсестра и опытная санитарка. Когда носилки расположили параллельно кровати, пальцы Брайони разжались, но она вовремя подставила колено. Деревянная ручка впилась ей в бедро. Носилки закачались, однако медсестра подхватила их. У раненого вырвался вздох, напоминающий вздох изумления, словно он не верил, что боль может быть такой ужасной.
— Девушка, ради бога, — пробормотал врач.
Они переложили сержанта на кровать.
Брайони постояла немного, не зная, нужна ли она здесь еще. Но теперь все трое хлопотали над раненым и не обращали на нее никакого внимания. Санитарка снимала повязку с его головы, сестра разрезала брюки. Ординатор, подойдя ближе к свету, изучал бирку, которую оторвал от рубашки сержанта. Брайони тихонько кашлянула, сестра оглянулась, явно раздраженная тем, что практикантка все еще здесь.