В тот момент, когда писатель озирал запустение, ему вдруг так перехватило нутро, что впору было проблеваться. Кое-как перетерпев рвотный позыв, он нетвердой поступью возвратился обратно на стоянку.

Здесь на пыльном гравии его взгляд ухватил рисунок: слегка сужающийся к основанию прямоугольник. Что за фигня? Полная бессмыслица!

Тем не менее он тщательно затер изображение ногами.

Глава 15

– Потому что я идиот, – сказал писатель.

– Это понятно. Но ты у нас всегда им был. Так что это не прощает твоей сегодняшней оплошности.

Они сидели на кухне, и обсуждение касалось ужина. Точнее, его отсутствия. За их питанием всегда следил Дэвид. Это была его епархия. Все, связанное с охотой и собирательством, а также еда.

А вот сегодня он оплошал. Забыл, упустил из виду. Конечно же, из-за похода в «Кендрикс», но эту тему глава семьи предпочитал не обсуждать решительно ни с кем. По возвращении он поднялся к себе в кабинет, но вместо работы взялся дочитывать книгу Тальи. Это было проще, чем работать над своей собственной. И легче, чем думать. А еще проще и легче, чем ломать голову над тем, идти ли в полицию. Всю дорогу домой это был у Дэвида непреложный, навязчивый план «А», но он как-то выдохся, стоило ему зайти через порог в прихожую. Что он скажет полицейским? Что его допекал какой-то незнакомец, причем допекал настолько гениально и ненавязчиво, что это вряд ли сочтешь и за слежку? Что в его поведении прослеживалась фамильярность, которую нельзя расценить не только как посягательство или оскорбление, но даже как обиду? Да какое там обиду: литератор даже сам в конце почувствовал себя виноватым, словно абсурдность всего происшедшего – его рук дело! Что незнакомец затем, не попрощавшись, сгинул с барной стоянки – так, что ли? («Да, сэр, алкоголь я употреблял, но буквально чуть-чуть».)

Нет. Разговора с копами не получится, во всяком случае пока. Истинная же причина его нежелания жаловаться в полицию заключалась в том, что Дэвид сам толком не мог разобраться, что же все-таки произошло. Та встреча вышла какой-то… иллюзорной. Умозрительной. Грезы, навеянные им самим. Как будто бы это произошло не наяву.

Но ведь это было, и не во сне!

В конце концов недосып и непривычное послеполуденное пиво взяли свое, и писатель сморился прямо у себя за столом, очнувшись лишь с приходом жены после собрания. В голове у него спросонья мутилось, и хотя Доун не наезжала на него, встретил он ее насупленно.

При виде его помятой физиономии она рассмеялась:

– Ах, он негодный мальчишка! Ладно, прощаю. Есть нечего? Ничего, в закромах что-нибудь да наскребем. Как день-то хоть прошел?

Дэвид секундно насторожился:

– В смысле?

– В смысле писательства, дорогуша. Или ты уже запамятовал?

– Да какой я писатель, лап! Торчу у себя наверху, чтобы компьютер один не скучал.

Учительница улыбнулась, хотя улыбка у нее получилась несколько натянутой.

– Да нет, – внес в разговор нотку оптимизма Дэвид. – На самом деле все гораздо лучше.

Если не считать сегодняшнего казуса, это была, так или иначе, правда. Пусть слов он особо не наплодил, но образ фантомного автостопщика может со временем вполне сработать. Надо его только выпестовать.

– Появилась новая идейка, – добавил писатель.

– Вот это классно, – сказала Доун гораздо более теплым голосом. – А со мной не поделишься?

Он, понятное дело, покачал головой.

– Ты же знаешь, как я тобой горжусь, – с чувством сказала его супруга.

Малость опешив от такой серьезности, литератор чуть замешкался с ответом.

– Ну, надо еще посмотреть, как разойдется первая… – пробормотал он.

– Да брось ты! – отмахнулась жена. – Разойдется, не разойдется… Ты бы еще сказал, чтобы я сидела и ждала распродаж! Ты книгу написал, и книгу замечательную, и она скоро издастся. А все остальное от тебя не зависит. Я горжусь тем, что ты делаешь, а не тем, как тебя балует судьба.

– Ты бы, наверно, вряд ли загордилась тем, что твой муженек сейчас срубился прямо за письменным столом.

– Я это уже и так поняла.

– Во. И как?

– Как ты спустился сверху – ни дать ни взять зомби. Все это ерунда. Просто ты не выспался.

– А ты откуда знаешь?

– А то я не чувствовала, как ты всю ночь ворочался. Да и ладно. Все равно горжусь. Только смотри не привыкни!

– Беру на заметку. Стало быть, так: я сейчас в душ, чтоб как следует проснуться, ладно?

– Давай бегом. А то запах просто а-а-а-а! – дурашливо пропела Доун, начиная шарить по кухонным шкафам. В тот момент, когда ее муж направлялся через прихожую, она снова выпрямилась. – Да, и вот еще что…

– Что? – снова повернулся к ней писатель.

– Я беременна.

Поначалу Дэвид не поверил. У него и в мыслях не было, что жена может его разыгрывать или шутить: просто последние пару лет все это напоминало получение каких-нибудь несбыточных прогнозов, где белое – это черное, а черное – белое, и вот вам снимок, чтобы в этом убедиться. И вдруг… Минут пять, пока до него наконец не дошло, мужчина просто сидел, сжимая в руке распечатку врачебного заключения и незряче в нее пялясь. Эта новость затмевала решительно все.

– Вот это да… – приговаривал он, держа жену в объятиях. Она плакала, чувствуя себя разом и громоздкой, и хрупкой, хотя внешне никакой разницы между той Доун, которую он сейчас обнимал, и той, которая сегодня утром уходила на работу, не было. – Вот это да-а! Я это чувствую! Ты сделала это!

– Мы это сделали.

– Нет-нет, – повторял писатель, уткнувшись лицом ей в голову и вдыхая душистый запах ее кожи и волос, – ты это сделала.

На ужин они наскребли консервов и снеков из стенных шкафов. Оба весело возились на кухне и все разговаривали, разговаривали…

– Путь еще неблизкий, – говорила Доун. – Наперед сказать ничего нельзя. Надо так: день прожит – и слава богу.

Дэвид был не согласен. Он знал, что на этот раз все должно состояться, и от этой перспективы ему кружило голову. Неважно, насколько прихотлива машина человеческого размножения и как неромантично выглядит мрачное сидение в приемных у докторов, когда счетчик тикает, как в такси, а ты при мысленных подсчетах внутренне обмираешь. Все это фигня собачья по сравнению с тем, что глубоко внутри, в сокровенном тигле тела Доун уже сейчас происходит волшебство! Соединились, слились между собой два невидимых глазу начала, и в результате этого слияния внутри материнской утробы начало прорастать нечто. Совершенно обособленное создание. Внутри него, этого создания, есть Доун и есть Дэвид, но этот плод – не просто сумма или усреднение их душ. Не два плюс два, что равняется четырем. Но два плюс два, что равно лотосу. Это иное. И оно есть – вернее будет – сугубо самим собой.