В казино «Корона» не только играли. В тихих, разбросанных по периметру огромного зала зеленых оазисах можно было выпить шампанского и перекусить.
Трудно было бы в столице России сыскать господ, столь несхожих меж собой, как эти два игрока: вода и камень, лед и пламень… Причем не понятно, кто лед, кто пламень, кто камень, кто вода. Они сошлись в оазисе.
– На самом деле казино вещь продуманная… Не правда ли? – взяв со стола бокал, Дада задал вопрос, чтобы начать разговор. Ответа не дождался, спровадил за щеку тарталетку с черной икрой и сообщил: – Меня зовут Давид Дадашидзе.
Он запил тарталетку шампанским. И тут же его визави каким-то неуловимым, неожидаемым в столь крупном существе движением согнулся и дал собеседнику ребром ладони под коленку, столь же мгновенно подставив под Давида Луарсабовича мягкое кресло. В которое Дада, красавец, атлет с широкими плечами, плюхнулся, поперхнувшись шампанским. Он прыснул им, как домработница Феня, гладившая ему рубашки. Дада и откашляться не успел, как увидел совершенно спокойную, ласковую даже и любопытствующую физиономию собеседника, уютно устроившегося напротив в таком же мягком кресле. Физиономия, едва шевеля губами, произнесла:
– На самом деле казино действительно вещь продуманная. Видимо, вы даже не представляете – насколько. Иначе вы ни в коем случае не делали бы того, что делали нынче на рулетке.
У Дада порозовели скулы и в то же время побелел нос. Он с детства был вспыльчив и драчлив. Но ему не хотелось ссориться с этим Буддой. Ему было с ним интересно. Дада промокнул лицо и руки салфеткой и наконец произнес, едва прячась за светский тон:
– Зря. Напрасно все так складывается… Я не собирался вам вредить.
– Не смогли бы. Даже если на самом деле собирались.
– Ну отчего же! – негромко воскликнул Дада. – Я ведь здесь по личному приглашению хозяина. Я гость, и почетный. А вы, простите, по-моему… очень удачливый игрок… слишком везучий!
– И что же? – все с тем же мирным любопытством смотрел на него Будда. – Вам с некоторого времени тоже начало везти.
– Вот именно. Я кое-что понял. Так что навредить вам я смог бы… Но, на самом деле, не хочу!
– Почему?
– Потому что вы мне понравились.
Дада улыбнулся широко, обаятельно, искренне. Его собеседник вопросительно поднял бровь, оглядывая сережку в правом ухе, перстень с камушком на левом мизинце и продуманную прическу своего визави.
– Нет-нет… Что вы! – спохватился Дада. – Вы мне понравились, потому что вы… вы больше похожи на Будду, чем на жулика… Я и просто жуликов такого класса, как вы, не видел никогда, хотя вообще-то жуликов видел, и в кино, и в жизни…
– В кино, разумеется, больше.
– Да, на самом деле, больше в кино… Но то, что я увидел сегодня… Ваша игра… Что это?
– Это тайна. – Будда повернул голову, посмотрел в немигающий зрачок видеокамеры, подглядывающий из-за пальмы, и показал язык. – Про тройку, семерку, туз читал? – собеседник вдруг перешел на ты. – Или тоже – в кино?.. Ну, хотя бы в опере. Там еще старая княгиня поет… – и Будда внезапно запел, хоть и шепотом почти, но не фальшивя – «Же крен де люи, парле ла нюи. Жекут-э ту, се киль ме ди…»
Дада молчал, потрясенный. Будда продолжил доверительно и негромко, но уже говорить, а не петь.
– Это по-французски. Перевод же таков: «Я боюсь его, говорит ночь. Но я слушаю все, что он мне говорит… Он говорит – я вас люблю!.. И я чувствую мое сердце, которое бьется, бьется… же не-се-па пуркуа… Я не знаю – почему»… – Будда вздохнул. – Очень мне нравилась всегда эта опера Чайковского. А тебе? Там еще под конец вместо обещанного туза выпала дама пик… Помнишь?
Дада кивнул, не порадовавшись, что Будда сказал ему «ты», не сообразив и обидеться. Его прабабушка пела в тбилисской опере с Шаляпиным. Он с четырех лет изучал французский и, пожалуй, не совсем забыл до сих пор, хотя выучил и английский. Мальчиком бывал с папой и с мамой на всех премьерах Большого, то есть непременно… «Пиковую даму» слушал раз пять. А вот читал ли – не помнил.
Будда продолжил:
– Согласись, ты повел себя легкомысленно.
– Согласен! Но… иначе мы с вами, на самом деле, не познакомились бы.
– Да мы и не познакомились на самом деле.
– Как же!.. Что же вы? Не ваша ли была идея?
– Моя-то моя… – Будда задумался, неуклюже встал и подошел к столику. Он, как ложкой, прихватил серебряной вилкой маслину, разжевал и сплюнул в кулак косточку. – Меня зовут Блюхер.
– Это прозвище? – спросил Дада и снова обаятельно, хоть и не так уверенно, улыбнулся.
– С девичьей улыбкой, с змеиной душой… [8] – произнес Блюхер, разглядывая собеседника. – Нет. Это не прозвище.
– Отлично. А меня вы можете звать Дада. Это прозвище.
Они чокнулись шампанским, закусили и больше к рулетке с компьютером не возвращались. Некоторое время они побродили по залу врозь, порастрясли за разными столами часть выигрыша, вдруг и одновременно заскучали и переглянулись. Затем вместе вышли из зала, обменяли в кассе фишки на рубли и отправились в московскую ночь гулять. А также разговаривать на воле. Без видеокамер и жучков. Они задавали друг другу вопросы. Блюхер, например, спросил у Дадашидзе:
– Ты грузинский знаешь?
– Знаю. Я вырос в Тбилиси, у бабушки!
И сам спросил у Блюхера, решительно на «ты»:
– Ты, случаем, легендарному командарму не родственник?
– Правнук.
После встречи в казино прошло почти четыре года, Дада успел закончить Вышку, написать и защитить кандидатскую, поступить в докторантуру. И провернуть пару проектов в области инвестиций в социальную сферу. В результате чего купил и разбил немолодую, но красную «Мазду». Василий Василианович Блюхер сыграл в его успехах существенную роль. Очень существенную. Даже «Мазда» была куплена и разбита при его соучастии. Однако в казино со своим компаньоном Блюхер больше не ходил и тайну игры не выдал.
В трактире «Вепрь» подельники поговорили о делах насущных, Чанова и Крук не поминали. Поев, разошлись действительно и окончательно – отсыпаться: Дада на Большую Грузинскую, под крыло к домработнице Фене, поближе к прадедушкиным счетам и арифмометру, а Блюхер в свою холостяцкую берлогу под крышей дома в Газетном переулке.
Чанов спал, спал, спал и проснулся.
С улицы в щель между штор, как и давеча, вливался полумрак-полусвет, а в приоткрытую форточку, шевеля штору, втекал холодный воздух и сочился круглосуточный гул Ленинского проспекта. «Давеча – это когда? Неужели вчера?» – подумал Чанов. В голове у него царила абсолютная ясность. Ни энтузиазма, ни хандры. Пустота.