Между тем Крук пустел и наполнялся, как давеча, после дня рождения. Только времени ушло не трое суток, всего-то пары часов недосчитался Чанов, когда действительно пришел в себя. Он по-прежнему сидел за столом наискосок от Блюхера и слышал, как поэт Паша Асланян уговаривал Вольфа пойти с ним в общежитие, потому что спать пора. Дада, вся его компания, вместе с Соней Розенблюм, исчезли неизвестно когда и куда. Вольф был не то чтобы пьян, но как-то мутен, очевидно было, что и впрямь хорошо бы ему поспать. Он потребовал с собою горшок жаркого, и Лизка уже заворачивала в фольгу и горшок, и кой-какую снедь с кухни… Наконец Вольф поднялся, дал Пашеньке себя одеть в твидовое, некогда элегантное, обтрепанное пальто, потерял, да так и не нашел шапку и перчатки, потерял, но нашел перевязанные бечевкой пачки с авторскими томиками своих стихов, а также и объемистый старинный портфель, подписал книжечку, передал Чанову, на прощание сказав:
– Давно меня не бросали настоящие красавицы, как эта вот, ваша… Она ведь ваша? Что же вы?..
Ответа старик не ждал. Да Чанов и не смог бы ничего ответить. Кузьме Андреевичу в тот момент было чем хуже, тем лучше. Просверлив его взглядом, Вольф гневно рукой махнул и повернулся для прощания к Блюхеру; тот почтительно приподнялся. Чанов тоже встал, неловко протянул старику полумертвую свою ладонь и, почувствовав рукопожатие, встревожился – вдруг они больше никогда… Нет-нет, не может быть, подумал он и на всякий случай сказал, пытаясь пробиться в хмурый взгляд старика:
– До завтра!..
– До завтра! – радостно откликнулся Паша, уводя свое сокровище, нисколько не упиравшегося Вольфа.
Чанов и Блюхер остались вдвоем, если не считать паука, который шуршал в спящем ноутбуке, именно как «Паук» в банке с сухою листвой. Только вместо листвы карты – тройки, семерки, тузы и дамы… Чанов был рад Блюхеру. Он в самом деле почти что пришел в себя, кажется, в нового. И сейчас ему меньше всего хотелось оставаться наедине с собой, разглядывать этого, нового, но все еще какого-то незаконченного Кузьму Чанова. Пусть эта жизнь, раз уж настигла, повременит пока… Вот же Блюхер, вот он, спокойный, с самого начала равно надежный и симпатичный. Василий Василианович заказал большой чайник черного чаю с бергамотом и пирожные всех имеющихся трех сортов. А Чанов повертел и полистал подаренную книжицу Вольфа.
– «Розовощекий павлин», – прочел он название, – странно… Тыщу лет стихов не читал.
Блюхер как раз уже взял с тарелочки маленькое бисквитное пирожное, уже и рот открыл. Однако повременил с пирожным, чтобы ответить:
– Кто ж нынче читает стихи, Кузьма Андреич?..
– Зачем же вы тогда издали?
Блюхер, снова сосредоточившись на пирожном, просто ответил:
– Очень захотелось.
И закусил-таки чай бисквитом.
Чанов, раскрыв бумажную обложку, обнаружил на титульном листе крупно накорябанное брызгающим пером авторучки единственное слово вразбивку: «На-все-гда!»… и закорючку авторской подписи с датой. Он снова чуть не выпал в осадок.
– Да уж, – Блюхер перевел взгляд с книжки, надпись в которой успел прочесть, и внимательно рассматривал Чанова. – Вам нездоровится сегодня, Кузьма Андреич?
– Да нет, это другое… – Чанов с трудом оторвался от надписи. Ему в самом деле захотелось наконец хоть как-то определить свое состояние, произнести диагноз вслух. Блюхеру, похоже, можно было довериться: – Знаете, я, пожалуй, потрясен…
– Вольф, должно быть? – догадался Блюхер.
– И Вольф тоже… Да вот и «Паук»… я болел им когда-то, с полгода… с тех пор побаиваюсь. – Чанов с огорчением почувствовал, что может довериться Блюхеру не дальше «Паука». Даже Вольф оставался слишком личным, тайным приобретением и никак не желал становиться темой разговора, про Соню он даже думать не мог, где уж обсуждать. Только, только про паучка в состоянии был Чанов поговорить с учтивым собеседником. И он продолжил: – Купил сестре на день рождения компьютер, кто-то посоветовал осваивать играючи – Тетрис, Косынка, Паук… Сестре ничего, а я влип. Разбудил темные силы в черном квадрате… И в себе…
– Я вас понимаю. – Блюхер позвякивал ложкой в стакане. – Собственно, у меня похожий опыт. Я еще в Бауманском заболел игрой. Разумеется, не только Пауком. Вообще игрой… как таковой. Чтобы излечиться, решил попробовать разобраться… в самом широком смысле. А для паучка смастерил программу, пусть потягается с моим меньшим братом… с компьютером.
Чанов вспомнил пушкинского Балду и его «меньшого брата» зайца, как с ним тягался бесенок. Улыбнулся.
– Можете вы объяснить, что это за штука в этой штуке? – он слегка прищелкнул ногтем ребро ноутбука. – Подмена жизни?
– Вы про игру? – живо отозвался Блюхер. – Что вы, какая подмена! Игра – это форма жизни. Человек мыслящий, сколько существует в этом качестве, всегда был человеком играющим. Он с самого начала выстраивал логические цепочки – из всего. Вначале казалось – выживания ради. Нет, это неверно. Наиболее устойчивые сообщества, даже такие сложные, как муравьиные или пчелиные, игру исключают. Все особи в их популяции заняты только полезной деятельностью. Динозавры тоже, скорее всего, не играли в игры, даже в детстве. Только млекопитающим зачем-то было выдано каждому по игральной колоде… и не по одной… Ничего, что я так подробно?
– Нет-нет, что вы… вообще даже кайф какой-то… – забормотал Чанов. Он действительно заслушался. Как-то обычно ему доставалось в жизни либо слушать, либо думать, либо говорить. И очень редко, чтобы совместно с кем-то беседовать и до общего додумываться, разве что с мастером Хапровым до некоторой степени…
– Как славно! – Блюхер был искренно рад. Он добавил крепкого чая в кружку собеседника и в свою. – Ну, так я продолжу. Первые робкие млекопитающие были совсем мелкие, как в лаборатории белые мышки с розовыми хвостиками… они предшествовали в новом эксперименте природы всем нашим будущим видам, включая приматов. И я уверен, им уже был привит абсолютно новый вирус – они были заражены зачем-то этой совершенно бессмысленной новой потребностью, этим непрактичным занятием – игрой, и заражены навсегда. То есть это была следующая форма жизни, новый способ обучения-выживания, более перспективная программа. Промысел божий… только я опасаюсь слова Бог. Ну да пусть хоть энергия… или нынче говорят – синергия. Во всяком случае – новая степень свободы… да и зависимости… – Блюхер снова замолчал, чтобы на этот раз пополнить свою синергию небольшим эклером. И снова отпил чаю. – То есть мышкам захотелось поиграть. Так они, играючи, и пережили времена, которые не пережил почти никто. Игра это существенная, или даже основная, часть всей жизненной программы мыслящего и смертного существа. А уж человек-то несомненно так устроен: он должен играть, раскладывать хаос на дискретные элементы и выстраивать в цепи. Все, у чего есть «вход» и «выход», что сопричастно ко времени, а стало быть, и к движению – для нас непременно и сразу обрастает задачей, правилами и отдельными шагами. Степ бай степ… И только затем в качестве практичного приложения, к игре пристраиваются всякого рода тотализаторы, всякие там призы и выигрыши, бизнес, а заодно симпатичные или не очень компании таких же игроков. Ну и болельщиков. Жизнь – игра. Это широко известно. И абсолютно точно.