– Татуировки?
– Да, несколько уже заметили. Буквы «O-U-T-L-A-W» на шее…
Легкие окончательно расширились и задышали: у Гаэль на коже не было никаких надписей. Она официально заявила, что это может ограничить «круг возможностей в ее профессии». Беда прошла стороной, по крайней мере на этот раз.
Но тучи уже снова сгущались на горизонте.
– И еще одна на бедре: странная голова бородача… – добавил офицер судебной полиции.
Морвану снова стало трудно дышать.
Апрель 2009-го. Он был тогда в комиссии по условно-досрочному освобождению. Девчонка уже успела отсидеть три года без права на досрочное в тюрьме Флёри за вооруженное нападение, насильственные действия с отягчающими и участие в преступном сообществе. Перед остальными членами комиссии и судьей, надзирающим за исполнением наказаний, он спросил ее, кто тот персонаж, что выглядывает из-под слишком короткой маечки на ее левом бедре. Он и сейчас еще слышал ее голос, глухой и ломкий: «Чарльз Мэнсон». [92]
Морван с удовольствием вкатил бы ей пару оплеух. Во-первых, потому, что вытатуировать на себе физиономию безграмотного психа-садиста – не акт протеста, а просто глупость. Во-вторых, признаться в этом перед группой людей, способных предоставить вам кров и работу, – глупость еще большая. Однако во время прений он весьма красноречиво защищал ее. Он чувствовал эту малышку. И добился ее условного освобождения.
«Тебе следовало сказать, что это Маркс», – упрекнул он ее позже, на что она ответила:
«Еще один гуру-преступник, так?» Очередная глупость, но эта панкушка ему нравилась. Ее переполняла грубая энергия, пусть не на то направленная, но многообещающая. Он нашел ей жилье, помогал, устроил на работу. За время их встреч у него были случаи рассмотреть и другие ее татуировки, одной из которых было слово «OUTLAW» [93] на шее.
– Техники из группы идентификации закончили первичный забор проб, – продолжал капитан. – У нас есть ее отпечатки: будет легко опознать, если она уже в картотеке.
– А с чего ей там оказаться?
– Не знаю… – спохватился молодой коп. – Татуировки, рыжие волосы… А еще у нее ногти с черным лаком.
Его голос доносился издалека. Морван оставался в 2009-м. Несмотря на свои двадцать три года, девчонка выглядела максимум на шестнадцать. Возраст того воображаемого предела, за которым желания у него не возникало. В том числе и желания помогать. С того дня он обедал с ней минимум раз в месяц, при удобном случае подсовывая ей немного наличности. Но никогда и пальцем ее не коснулся. Что он любил, так это играть в Пигмалиона. Глотнуть из источника молодости.
– Пожарные скоро ее высвободят?
– Уже работают. Но проем расположен на двухметровой высоте и…
– Дождитесь меня.
– Но…
– Я приеду с дивизионным комиссаром Фитусси.
– Не понимаю…
Морван перешел на добродушный тон – мужик всемогущий, но приятный:
– Ты много чего не понял, малыш. Девушку зовут Анн Симони. Ей двадцать шесть лет, и она отсидела за ограбление с применением силы. На сегодняшний день полностью восстановлена в правах, ну то есть была восстановлена. Даже работала в полицейской префектуре, в отделе транспортного учета.
– Вы… вы ее знаете?
– Больше не дергайтесь. Я буду через полчаса.
Морван повесил трубку и рухнул в кресло – он сам укрепил его специальными штырями и углеродными пластинами, чтобы оно выдерживало его вес.
За этой мрачной находкой маячило несколько истин.
Первая: убийца, нанесший удар, тот же, от чьих рук погиб Висса Савири. Рыжие волосы и черные ногти принадлежат Анн Симони, тут сомнений нет. Сейчас Морвану не хотелось размышлять о последствиях этого факта – серийный убийца, предумышленность, крайняя методичность, жуткий список, который только начался…
Другая истина заключалась в том, что кто-то хотел впутать в это его самого. После перстня на Сирлинге (кто знает, возможно, убийца оставил и другие улики, уничтоженные снарядом) выбор малышки Симони тоже был способом до него добраться.
На этот раз его быстро свяжут с делом. Выяснят, что именно он устроил ее на работу в префектуру, внес залог за ее квартиру. Отследят его мейлы и звонки. Куча мелочей, которые заставят следователей поверить, что малышка была его любовницей. Его будут допрашивать, подозревать, обнюхивать его задницу…
Он был уверен, что и другие улики укажут на него – будь то на месте преступления или в квартире девчонки. Тут уж на паранойю не спишешь: месть набирает обороты. Но чья? За что? Нет смысла ломать себе голову. Следует понять одно: Морвана хотят уничтожить, используя его же методы, – сортирные шумы и фальшивые улики в подтверждение.
Он теперь думал даже не о себе, а о своем творении. Обо всем, что он создал во имя своих детей, – о власти и состоянии. Его царство оказалось под угрозой. Вязь из ухищрений и компромата, которую он терпеливо сплетал более сорока лет, готова была рухнуть. Раньше он заметил первые трещины. Теперь же разваливалось все целиком.
Он снова разделся и открыл шкаф. Темный костюм гладкой выделки, подтяжки, двухцветная рубашка, черный галстук. Уважение к мертвым. Еще со времен Африки он никогда не смотрел на труп в другом облачении.
Прежде чем взять ключи, Морван присел за письменный стол, упершись локтями и опустив голову на сведенные ладони. Он помолился вполголоса, вложив всю душу. Под сомкнутыми веками он, казалось, видел гигантскую блудницу, которая в Апокалипсисе Иоанна Богослова символизировала Вавилон, «мать блудницам и мерзостям земным». «Тайна жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов» [94] была здесь, перед ним. Его творение. Его империя. Его вина. Он наконец заплатит за свои грехи.
Вместо молитвы он твердил знаменитый стих из Апокалипсиса, который, на его взгляд, выражал его ближайшее будущее:
– «Зверь, которого ты видел, был, и нет его…»
В сотне километров от Парижа мобильник завибрировал. Эрван был так напряжен за рулем, что ему показалось, будто задрожала земля.
– Есть новости.
Он ожидал звонка от отца, матери или Крипо. Но это был Тьерри Невё, аналитик-криминалист из Ренна. Его голос словно доносился из другого мира – из уже далекого прошлого.
– Нам удалось идентифицировать острия, извлеченные из тела Виссы.
– И что это? Иглы?
– Гвозди.