— Ах-ха, Хэмиш, твоя правда, как шкрябить и читить она будьте-нате, но чегой в книхах нет, об том она ни бум-бум. И ты как хошь, а я при ней носу не кажу. Она така, что сразу про тя шкряб-шкряб. А ну, быро — надо кельду сыскнуть.
Нак-мак-Фигли из клана Мелового холма ненавидели записи во всех видах по многим причинам, но главным образом потому, что написанное остается написанным. Письмо — способ поймать слова и пришпилить их к месту. Ты, значит, говоришь от души, а такой-какой чувырла за тобой — шкряб-шкряб! И кто его знает, что он потом с твоими словами сотворит! Это ж все равно как тень твою к стенке прибить!
Но теперь у них появилась новая кельда, а новая кельда приносит новые идеи. Так специально заведено, чтобы жизнь и уклад клана не слишком застаивались. Кельда Джинни выросла в клане Долгого озера высоко в горах, а тамошние пикеты умели писать.
И она не видела причин, чтобы ее муж не умел. Так что в эту самую минуту Явор Заядло остро чувствовал на собственной шкуре, что Джинни — не кто-нибудь, а кельда.
По его лбу ручьями стекал пот. Явор Заядло однажды забил волка в одиночку и с радостью согласился бы повторить этот номер, причем с закрытыми глазами и с одной рукой, привязанной за спиной, лишь бы не делать того, что ему приходилось делать теперь.
Первоначальные навыки письма он уже освоил. В его понимании они заключались в том, чтобы:
1) стащить бумагу;
2) стащить карандаш.
Но, к его сожалению, дело этим не ограничилось.
И вот сейчас Явор Заядло держал огрызок карандаша обеими руками, а двое братьев толкали его к клочку бумаги, прибитому к стене (это был старый счет на колокольчики для овец). Остальные пикеты с трепетом наблюдали за действом, расположившись на многочисленных галереях.
— А мож, я мал-помалу начну, а? — упирался Явор Заядло. Упирался он так старательно, что его пятки оставляли две борозды на земляном полу пещеры. — Со всяких там препинаков…
— Ты — Большой Человек клана, Явор Заядло, знатца, должон быть перв и на письме. Чтоб мой муж — и не мог написать даж свое имя? Или я не показала те, как шкрябать буковы?
— Ах-ха, женсчина, видал я те мерзявые гнутые разбредовины! А это ё на меня пырилось в ответ! Я б той букове люлей надавал, а то нагла больно!
— Слухай меня. Приткни карандах к бумаге. Я буду грить, как шкрябить. — Джинни скрестила руки на груди.
— Да от этой шкрябиловки сплошь беды! — взвыл Явор Заядло. — Одно-едино писанное словцо могет на висельницу привесть!
— Ты мне это брось! — рявкнула Джинни. — Дело-то плево. Верзунские маляшки, и те шкрябают. А ты уже взрослявый Фигль!
— А ишшо эта шкрябиловка все грит и грит за тебя, даже когда ты давно копытсы склеил. — Явор Заядло размахивал карандашом так, будто пытался отогнать злых духов. — И не гри мне, что эт’ норм.
— А, дык ты боишься? — пошла на хитрость Джинни. — Ну что ж, лады. Каждый Большой Человек чего-то да струснет. Забери у него карандах, Вулли. Не могу ж я требовать от мущщины, чтоб он заборол свои страхи.
В пещере повисла гробовая тишина. Туп Вулли неловко взял огрызок карандаша из рук Явора. Взгляды сотен крошечных глаз были прикованы к Большому Человеку. Явор Заядло развел руками. Свел их обратно. Громко засопел, сверля бумагу сердитым взглядом. И воинственно выпятил челюсть.
— А тебе грррабли в рот не кладай, Джинни мак-Фигль! — сказал он наконец, поплевал на ладони и выхватил у Тупа Вулли карандаш. — А ну, дай сюдыть это орудие погибели! Эти твои буковы даж не поймут, откудыть по ним прилетело!
Он взял карандаш на изготовку и принял боевую стойку перед бумагой.
— Вот и молодца, — похвалила Джинни. — Первая букова — «Я». Эт’ которая как жиренный верзун, который куды-кось топ-топает.
И Явор Заядло, на глазах у всего честного народца, высунув язык и сопя от усердия, кинулся в бой. Одолев очередную палочку или загогулину, он всякий раз вопросительно смотрел на кельду. Наконец дело было сделано.
— Вот и умница, — похвалила Джинни. — Неслабо сработано.
Явор Заядло отступил на шаг и критически осмотрел запись.
— Че, зубдамс? — спросил он.
— Зубдамс, — подтвердила кельда. — Ты таки нашкрябил свое имя, Явор Заядло!
Фигль снова уставился на клочок бумаги и спросил:
— И че, теперь век воли не повидать?
Рядом с кельдой кто-то негромко кашлянул, вежливо привлекая к себе внимание. Это была жаба, точнее, Жаб. Его все звали Жаб, потому что имена у жаб не в ходу. Что бы там ни думали люди, ни одну жабу не зовут Томми или еще как-нибудь. Такого просто не бывает.
Когда-то Жаб был адвокатом — и человеком, жабы-то обходятся без законников и законов. В жабу его превратила фея-крестная. Вообще-то она хотела превратить его в лягушку, но не очень хорошо представляла себе разницу. В последнее время Жаб жил в кургане вместе с Фиглями и приходил им на помощь, когда требовались умозаключения.
— Как я уже вам говорил ранее, господин Заядло, само по себе написание имени не может иметь никаких дурных последствий, — сказал Жаб. — И в вашем имени в письменном виде нет абсолютно ничего противозаконного. Если только, — добавил он с чисто адвокатской усмешкой, — не рассматривать его как чистосердечное признание.
Никто из Фиглей не засмеялся. Они привыкли, чтобы шутки были малость, ну, посмешнее, что ли.
Явор Заядло с серьезными видом разглядывал свои весьма неровные каракули.
— Но эт’ ж мое имя нашкрябано, а?
— Безусловно, господин Заядло, — подтвердил Жаб.
— И ничего дурственного с того не стряслонулось, — констатировал Фигль. Он присмотрелся к буквам пристальнее. — А почем ты бум-бум, что оно справду мое?
— А вот за этим и надобно уметь читать, — вмешалась Джинни.
— Это когда буковы обращаются в голосы в балде? — уточнил Явор Заядло.
— В идеале — да, — сказал Жаб. — Но мы решили, вам проще будет начать с более физической стороны процесса…
— А мож, я тогось, токо шкрябить буду, а читит пусть кто-нить ишшо, а? — без особой надежды предложил Явор Заядло.
— Вот уж нае, мой муж должон и то, и другое уметь, — заявила Джинни, вновь сложив руки на груди.
Когда жены пикетов складывают руки на груди, остается только смириться с судьбой.
— О бедный я, все спротив мя — и женечина, и жаба, — покачал головой Явор. Но когда он снова уставился на плоды своих трудов, в его глазах промелькнула легчайшая тень законной гордости. — Но эт’ все ж мое имя, так? — спросил он.
Джинни кивнула.
— Мое само взаправдашне шкрябано имя, и никаких вам «хватануть живым или мертвым» или чего ишшо тако. Мое имя, мной нашкрябано.
— Да, Явор, — сказала Джинни.