Он дал одному из мальчиков шестипенсовик и отправил его за «Футбольным обозрением».
– И поживей давай! – крикнул он вслед сыну. Потом отодвинул тарелку и кивнул на распотрошенную селедку.
– В глотку не лезет. Лучше пошли-ка кого-нибудь за пирожными. И чаю свежего завари, – добавил он, подумав, – а то этот перестоял.
Он зашел слишком далеко. Зачем он превратил субботний день в сущий земной ад? От злости у нее бешено стучало в висках, сердце заколотилось, и она выкрикнула:
– Хочешь пирожных – так сам за ними сходи! И чай себе тоже сам заваривай!
– Когда человек всю неделю вкалывает, то хочет чаю, – процедил он, свирепо глядя на нее. Потом кивнул в сторону мальчика. – Пошли его за пирожными.
Мальчишка уже успел встать.
– Не ходи. Сядь, – сказала она ему. – Сам сходи! – огрызнулась она на мужа. – Чай как чай, все пьют и не жалуются. Нормальный чай, а ты тут выкобениваешься. Похоже, что твои «сороки» проиграли, вот ты и начал выкаблучиваться, а больше не от чего.
Эта длинная тирада ошеломила его, и он встал, чтобы осадить жену.
– Ты это чего?! – рявкнул он. – Ты на кого хвост поднимаешь?!
Ее лицо побагровело.
– Сам слышал – чего! – не осталась она в долгу. – Может, правда тебе глаза и откроет!
Он взял со стола тарелку с рыбой и нарочито медлительным движением швырнул ее на пол.
– Вот так! – проревел он. – Чтоб тебе подавиться своим чаем!
– Ты псих! – взвизгнула она. – Совсем сдурел!
Он ударил ее по голове – раз-два-три! – и она рухнула на пол. Мальчишка завопил, а его сестра опрометью примчалась из гостиной…
В соседнем доме Фред с молодой женой слышали сквозь тонкие стены, как грохочет скандал. Они различали словесную перебранку и стук падающих стульев, но думали, что все более-менее в порядке, пока не раздался пронзительный вопль.
– Нет, ну надо же, а? – сказала Руби, сползая с колен Фреда и поправляя юбку. – И все из-за того, что «сороки» опять проиграли. Как же я рада, что ты не такой.
Девятнадцатилетняя Руби была аппетитная, как персик, но не рыхлая, как тесто, и уже беременная, хотя они поженились всего месяц назад. Фред поймал ее за талию.
– Я не дурак, чтобы из-за такого расстраиваться.
Она выскользнула из его объятий.
– Это хорошо, потому как иначе бы я тебе всыпала.
Фред сидел у камина с лукаво-удивленной улыбкой на лице, пока Руби возилась на кухне и готовила им поесть. Шум в соседнем доме уже утих. После хлопанья дверьми и долгой беготни в дом и из дома жена Леннокса забрала детей и ушла от него в «последний» раз.
Я легко поддаюсь чужому влиянию и часто меняю свое мнение, как флюгер, если кто-то этого очень захочет. Но есть одно правило, от которого я никогда не отступлюсь. Вот поэтому-то я и рассказываю эту длинную историю, чтобы вы меня хорошенько поняли.
Рассказ мой – о Джиме Скарфедейле.
Никто и никогда не убедит меня в том, что не надо соскакивать с родительского крючка, когда тебе стукнет пятнадцать лет. Нужно постараться сделать это пораньше, вот только это противозаконно, как все остальное в этом прогнившем мире надежды и славы.
Штука в том, что нельзя вечно держаться за мамкину юбку, хотя все знают, что очень многим хотелось бы этого. Джим Скарфедейл был из их породы. Он так долго цеплялся за мамашу, что в конечном итоге и жизни-то другой не мог себе представить, а когда попытался что-то изменить, то готов поклясться, что он не увидел разницы между маминой юбкой и женскими подвязками, хоть я и уверен, что его с иголочки одетая красотка-жена пыталась вбить ему это в башку, прежде чем отправила его всего в слезах обратно к мамаше.
Ну, я-то таким никогда не стану. Как только представится случай слинять из дому – даже если придется грабить паркоматы, чтобы добыть харчи – я им воспользуюсь. Вместо того чтобы решать в школе задачки по арифметике, я открываю под партой атлас и прокладываю маршрут, которым я двинусь, когда настанет подходящий момент (с вырванным листом карты, засунутым в задний карман): на велосипеде до Дерри, автобусом до Манчестера, поездом до Глазго, на угнанной машине до Эдинбурга, а потом автостопом до Лондона. Вот смотрю я и никак не могу оторваться от карты с красными дорогами, коричневыми холмами и прекрасными чужими городами, так что неудивительно, что я с грехом пополам складываю два и два. (Ну да, я знаю, что города все одинаковые, если присмотреться. Одинаковые ночлежки, где полно жуликов, норовящих стащить у тебя последний шиллинг, стоит только зазеваться. Одинаковые заводы, где полно работы. Одинаковые провонявшие плесенью задворки и дома, кишащие червяками и насекомыми, если вдруг ночью включишь свет. И хотя все они одинаковые, они все-таки разные, и никто этого не отрицает.)
Джим Скарфедейл жил по соседству вместе с мамашей в доме, похожем на наш, только ближе к велосипедной фабрике, почти рядом с ней, так что я все время удивлялся, как там они от шума не спятили. Похоже было на то, что они живут на самой фабрике, потому как грохот там стоял жуткий. Я как-то раз зашел к ним в дом, чтобы сказать миссис Скарфедейл, что мистер Тейлор из лавки хочет с ней поговорить о заказе продуктов на неделю, и пока я ей это все рассказывал, я слышал, как рядом на фабрике грохочут движки и блоки, как ухают прессы, словно пытаются пробить стену и устроить у Скарфедейлов новый цех. Я бы не удивился, что именно из-за шума, как и из-за мамаши, Джим совершил именно то, что совершил.
Мамаша у Джима была женщина крупная, настоящая стерва ростом в метр восемьдесят, которая содержала дом в безукоризненной чистоте и закармливала сыночка пудингами и тушеной бараниной с картошкой и луком. Была она из тех, кого называют «людьми с характером», что значит, что она всегда добивалась своего и знала, что стремится к лучшему. Муж ее помер от чахотки почти сразу после рождения Джима, и миссис Скарфедейл отправилась работать на табачную фабрику, чтобы содержать себя и сына. Вкалывала она там очень долго, и ей приходилось из кожи вон лезть, чтобы свести концы с концами, когда она сидела на пособии по безработице, это я вам точно говорю. У Джима всегда был какой-никакой, а воскресный костюмчик, и выглядел он гораздо лучше, чем соседские ребята. Но хоть его и кормили лучше, чем любого из нас, вырос он небольшим. Я в тринадцать был таким, каким он в двадцать семь (тогда-то я поразился, что он, наверное, перестал расти), хотя я чуть не помер с голоду. Шла война, и наша семья считала, что купается в роскоши, потому что жили мы на финиковом джеме и бульонных кубиках. Джима в армию не взяли из-за плохого зрения, и мамаша его очень этому обрадовалась, потому что его папаша наглотался газа в Первую мировую. Так что Джим остался с мамочкой, что, по-моему, оказалось гораздо хуже, чем если бы он пошел на фронт и фрицы разорвали бы его на куски.
Сразу после начала войны Джим всех нас удивил тем, что женился.